Я нашел это насекомое случайно и в условиях, совсем не обещавших интересной находки. Изучение насекомых, живущих на мертвечине, привело меня к мяснику нашей деревни. Чего только не сделаешь, преследуя истину? Итак, охота за этой редкой дичью привела меня к мяснику, впрочем, прекрасному человеку, который очень любезно позволил мне пользоваться его учреждением .

Я желал видеть не мясную лавку, а какой-нибудь склад обрезков. Мясник повел меня на чердак, слабо освещенный слуховым окном, открытым день и ночь, во всякое время года, для того чтобы проветривать помещение. Постоянное освежение не было излишним для этого отвратительного воздуха, в особенности в сильную жару, как это было во время моего посещения. Одного воспоминания об этом чердаке достаточно, чтобы вызвать у меня содрогание. Там, на протянутой веревке, сушились только что содранные кожи овец; в одном углу лежала куча жира, издававшая запах сальных свечей; в другом—куча костей, рогов, копыт. Все это мне очень подходит. Под кусками сала, которые я приподнимаю, копошатся тысячи кожеедов и их личинок; вокруг овчин мягко летают моли; в костях, сохранивших еще немного мозга, жужжат, влетая и вылетая, мухи с большими красными глазами. Все это трупное население я ожидал здесь встретить. Но вот чего я не ожидал здесь найти: на выбеленных известью стенах сидят неподвижно, образуя черные пятна, кучи безобразных насекомых, в которых я узнаю редувия ряженого (Reduvius personatus L.), сильного клопа, имеющего некоторую известность. Их здесь всего около сотни, которая распределилась на несколько частей.

Мясник с удивлением смотрит на то, как я собираю и кладу в коробочку противных насекомых. Он не решился бы этого сделать. «Этот клоп приползает ко мне,—рассказывает мясник,—усаживается на стену и не двигается больше. Если я его сгоню половой щеткой, то на другой же день он настойчиво возвращается на прежнее место. Он не портит мне кож и не трогает жира. Я не понимаю, зачем он здесь появляется?»

«Я также не знаю этого,—говорю я мяснику,—но постараюсь узнать, а когда мне это удастся, то расскажу и вам, если желаете. Может быть, сохранение ваших кож имеет здесь какое-нибудь значение. Мы посмотрим».

Покинув чердак, я становлюсь обладателем собранного стада. Некрасивы мои животные: пыльно-горохового цвета, плоские, как настоящие клопы, с неуклюжими длинными ногами,— нет, они не внушают любви. Голова такая маленькая, что на ней только и есть место для пары глаз, имеющих форму сетчатых колпачков, сильная выпуклость которых кажется признаком хорошего ночного зрения. Эта головка сидит на смешной шее, как будто перетянутой шнурочком. Переднеспинка черная, как стеклярус, с блестящими бугорками (рис. 242).

Посмотрим снизу. Клюв—чудовищный. Основание его занимает все пространство лица, оставшееся свободным от глаз. Это не обыкновенный хоботок, какой бывает у насекомых, сосущих соки растений; это—грубое изогнутое орудие, имеющее форму согнутого указательного пальца. Что может делать насекомое таким диким орудием? Во время питания я вижу, как оттуда выходит черненькая нить, тонкая, как волосок. Это—тонкое колющее орудие, остальная часть которого есть его чехол и толстая ручка. Грубость орудия указывает на то, что редувий—охотник.

Чего же от него ждать? Каких подвигов? Ударов кинжалом, убийств?—все это так часто встречается, что не имеет интереса. Но надо отвести большое место неожиданному. Иногда интересное остается неизвестным и появляется вдруг там, где не ожидал. Может быть, и в жизни редувия сушествуют явления, достойные истории. Попробуем воспитать его. Какая добыча нужна ему? В этом в данное мгновение заключается главный вопрос его воспитания. К счастью, мне как-то случилось увидеть этого клопа в схватке с самой маленькой из наших бронзовок, так удачно названной траурной за то, что покрыта беленькими точечками на черном фоне (Cetonia stictica L.). Это беглое наблюдение поставило меня на верный путь. Я помещаю мое стадо в широкий стеклянный сосуд с слоем песка на дне и в пищу кладу выше названную бронзовку, которая часто попадается весной на цветах моего сада, но которую редко найдешь в это время года. Жертва принята очень охотно. На другой день я нахожу ее мертвой. Один из редувиев высасывает труп, всадив хобот в сочленение шеи.

Так как бронзовок не хватает, то я беру всякую дичь, по величине подходящую к моим питомцам, и всякая дичь оказывается годной, хотя я беру ее из разных пород. Самой обыкновенной пищей являются кобылки, так как мне легче всего их доставать; кобылки эти средней величины, хотя иногда они крупнее клопа. Часто также (потому что легко поймать) я даю им лесного черноусого клопа (Pentatoma nigricorne). В общем, кормление моих животных не доставляет мне особенных хлопот: им все хорошо, лишь бы размеры дичи не превышали их сил.

Мне очень хотелось видеть, как они нападают. Но я не мог этого добиться. Как меня об этом предупреждали большие, выпуклые глаза редувия, охота совершается ночью, в темноте. Как бы рано я ни пришел, я всегда нахожу дичь высосанной и совершенно неподвижной. Хищник, потребляя свою добычу, остается на ней часть утра. Потом, когда клоп проколет жертву в разных местах и увидит, что сока в ней больше нет, он покидает ее. Наевшись, клопы собираются в кучу и целый день сидят совершенно неподвижно на дне сосуда, на песке.

На следующую ночь, если я кладу новую добычу, охота возобновляется. Когда добычей бывает насекомое, не покрытое твердым покровом, например кобылка, то мне случается заметить у нее пульсацию желудка. Следовательно, смерть наступает не внезапно, но во всяком случае добыча должна быть очень быстро приведена в невозможность сопротивляться.

Я поместил редувия вместе с одним кузнечиком—платиклеем, с сильными челюстями (Platycleis), в пять-шесть раз большим, нежели его палач. На другое утро платиклей был высосан карликом так спокойно, как будто бы это была какая-нибудь мушка. Ужасный удар привел его в неподвижное состояние. В какое место наносится удар и как он действует?

Ничто не указывает на то, чтобы редувий, подобно перепончатокрылым охотникам, знал анатомию своих жертв и тайны нервных узлов. Без сомнения, он вонзает свое орудие наудачу, в какое попало место, лишь бы в нем кожа была мягка. Он убивает ядом. Его хобот—отравленное оружие, подобное оружию комара, но только значительно более ядовитое.

Действительно, говорят, что укушение редувия болезненно. Мне хотелось самому испытать его, но не удалось заставить клопа укусить меня. Я его клал к себе на палец и дразнил, но он отказывался пустить в дело хобот. Часто также я брал их руками, без щипчиков, но и это не имело успеха. Итак, со слов других, а не по собственному опыту, я говорю, что укушение редувия сильно болезненно.

Таким оно и должно быть, так как оно назначено для того, чтобы быстро убить насекомое, не всегда слабое. Удар наносится куда попало. Возможно, что охотник, нанеся рану, держится некоторое время поодаль от жертвы, ожидая, когда окончатся ее последние судорожные движения, чтобы тогда приняться за пожирание умершего. Так делают пауки со своими жертвами, попавшими в паутину.

Если способ убийства ускользает от меня в подробностях, зато я могу наблюдать способ употребления трупа. По утрам я могу присутствовать при этом сколько угодно раз. Редувий высовывает из грубого хобота, согнутого, как указательный палец, тоненький, черный ланцет, в одно и то же время служащий орудием укола и нагнетательным насосом. Орудие погружается в тело жертвы, и тогда наступает ее полная неподвижность. После того начинает действовать нагнетательный насос, которым редувий высасывает кровь из жертвы. Так цикада питается соком дерева. Эта последняя, когда высосет сок из коры в одном месте, переходит на другое и сверлит другую ранку. То же самое делает и редувий: он высасывает свою жертву, пересаживаясь с места на место. Он переходит от шеи к животу, от живота к затылку, от затылка к груди, к сочленениям ног. Все здесь совершается бережливо.

Я с интересом присутствую при действиях одного редувия, высасывающего кобылку. Двадцать раз меняет он на моих глазах места на теле жертвы, оставаясь более или менее долго на каждом, в зависимости от встреченных богатств. Он кончает ляжкой, которую укалывает в месте сочленения. Бочоночек так хорошо высосан, что стал прозрачным. Богомол, в две трети вершка длиной, после действия адского насоса редувия становится прозрачным и похожим на кожицу, сбрасываемую им при линьке.

Эти кровожадные вкусы напоминают нашего постельного клопа, который ночью, переходя с места на место, искусывает все тело спящего и под утро, раздувшись, как ягода смородина, уходит прочь. Но редувий делает еще хуже: он сначала приводит в оцепенение свою жертву, а потом совершенно высасывает ее. Только вампир наших сказок доходит до подобных ужасов.

Но что же делал этот высасыватель насекомых на чердаке у мясника? Разумеется, там у него не было тех жертв, каких доставлял ему я: кобылок, молодых богомолов, кузнечиков, листоедов, так как все эти насекомые—любители зелени и солнца и не станут заглядывать в смердящий склад обрезков.

Чем же питаются там редувий? Ведь они собираются туда столь многочисленными обществами, что им нужно много пищи. Где же эта пища? Черт возьми! Да эта пища находится в куче жира. Там копошатся кожееды (Dermestes frischii Kugl.) вместе со своими волосатыми личинками. Их бесконечное множество, и редувий приползли сюда, вероятно, привлеченные этим изобилием. Итак, изменим пищу пленников: вместо кобылок предложим им кожеедов.

Происходит отчаянная бойня. Каждое утро песок на дне сосуда усеян трупами, на некоторых еще сидят хищники. Вывод ясен: редувий при случае высасывает кожеедов, хотя не имеет исключительного вкуса к этой дичи. Я сообщу этот вывод мяснику; я скажу ему: «Оставьте в покое отвратительных животных, которые спят на стенах вашего чердака, не выгоняйте их. Они оказывают вам некоторые услуги, так как ведут войну с другими животными, кожеедами, которые повреждают ваши овчины».

Изобилие кожеедов, легкой добычи, может и не быть причиной, привлекающей редувиев на чердак. В других местах, на открытом воздухе, также нет недостатка в самой разнообразной и не менее любимой дичи. Я подозреваю, что клопы поместились на чердак, чтобы размножаться. Время кладки яиц не должно быть далеко, и редувий пришел сюда с целью дать своей семье кров и пищу. Действительно, к концу июля я получаю первые яйца в моих сосудах. Обильное отложение яиц продолжается две недели. Несколько матерей, помещенных поодиночке, дают мне возможность определить их плодовитость. Я насчитываю от 30 до 40 яиц на самку.

Редувий не откладывают своих яичек в правильные красивые кучки. Они их разбрасывают куда попало, по одному, не склеивая их одно с другим и не приклеивая к тому предмету, на который кладут. В моих сосудах яички разбросаны по поверхности песка и катаются туда-сюда при малейшем движении воздуха. Растение не беспечнее относится к семенам, которые рассеивает, чем это насекомое к своим яичкам.

Яички редувия не лишены известного изящества: они овальны, рыжевато-янтарного цвета, гладки, блестящи, длиной около миллиметра.

Около одного из концов яичка идет круговая бурая черта, отграничивающая крышечку . Мы уже видели такую черту у пентатом и теперь видим в другой раз то же: яичко, устроенное в виде сундучка, который при вылуплении открывается, не разламываясь, через отпадение крышечки, выталкиваемой новорожденным животным. Если мне удастся видеть, как эта подвижная крышечка приподнимается, то я узнаю самое интересное явление из жизни редувия. Не будем же скупиться ни на время, ни на терпение: выход клопа из яйца—очень ценное явление.

Но если эта задача интересна, то она и трудна. Нужно быть на месте как раз в то мгновение, когда крышечка начинает раскачиваться. Сверх того, надо иметь хорошее освещение, равное дневному свету, а без того ускользнут от наблюдения интересные мелкие подробности. Нравы редувия заставляют меня опасаться, что вылупление совершается ночью. Эти опасения оказываются основательными. Ну, что же делать, все-таки попытаемся увидеть самое вылупление. Может быть, мне посчастливится. И вот, с лупой в руках, в течение двух недель я с утра до вечера наблюдаю мою сотню яиц, которую распределил в несколько маленьких трубочек.

В яйце пентатомы приближение вылупления возвещается черной чертой в форме опрокинутого якоря, которая появляется недалеко от крышечки. Здесь нет ничего подобного. От начала до конца яичко редувия сохраняет однообразную янтарную окраску, без всякого признака внутреннего затвора.

Однако около середины июля вылупляется множество клопов. Каждое утро я нахожу в моих трубочках собрание маленьких открытых горшочков, нетронутых и янтарных, как вначале. Крышечка—необыкновенно правильный, выпуклый кружочек—лежит на земле возле пустого яйца, а иногда остается висящей на краю отверстия. Новорожденные, крошечные создания, чистого белого цвета, проворно ползают между пустыми горшочками. Я прихожу всегда слишком поздно: то, что я пришел смотреть при свете солнца, уже окончилось.

Как я уже и предполагал, отделение крышечки происходит во мраке ночи. Увы!—за недостатком хорошего освещения решение задачи, которая меня так интересует, ускользает от меня. Редувий сохранит свою тайну: я ничего не увижу… Нет, увижу, потому что у настойчивости бывают неожиданные источники помощи. Целая неделя прошла уже в неудачах, когда неожиданно, при ярком свете девяти часов утра, несколько запоздавших вздумали открыть свои коробочки. В это мгновение если бы в доме у меня случился пожар, то я, может быть, и тогда не покинул бы своего места. Зрелище, которое я наблюдал, приковало меня к месту.

Лишенная покрытых ресничками зазубринок, какие встречаем у пентатом, крышечка яйца редувия удерживается на остальном яичке простым соприкосновением и прилипанием. Я вижу, как эта крышечка приподнимается на одном конце и начинает так медленно раскачиваться, что это трудно заметить даже в лупу. По-видимому, то, что совершается в яйце, продолжительно и трудно. Но вот, наконец, крышечка заметно приподнялась, и в щели я вижу что-то блестящее. Это радужная кожица, вздувшаяся горбом и отталкивающая крышечку. Теперь из яичка вылезает шарообразный пузырь, который мало-помалу увеличивается, как надуваемый мыльный пузырь. Крышечка, толкаемая этим раздувающимся пузырем, отпадает. Тогда пузырь лопается на верхушке. Оболочка его—перепонка необыкновенной растяжимости, обыкновенно остается прилипшей к краю отверстия, где образует высокую, белую закраину. Иногда же она отрывается и падает. Тогда она образует тоненькую чашечку в форме полушария с изорванными краями, которая продолжается вниз в виде тоненькой изогнутой ножки.

Работа окончена, выход свободен. Малыш может выйти или проломав застрявшую в отверстии кожицу, или столкнув ее, или же найдя выход совсем свободным, когда лопнувший пузырь выпал из яйца. Для выхода из своего сундучка пентатома придумала трехгранную митру, которой выталкивает крышечку, а редувий—лопающийся пузырь. Первая работает тихонько, второй взрывает крышу своей тюрьмы.

Каким взрывчатым веществом и как наполняется им освободительная граната? В момент взрыва не видно никакой жидкости, которая брызнула бы из шара и смочила бы разорванные края. Значит, содержимое шара был газ. Остальное от меня ускользнуло. Наблюдение, которое я не мог повторить, было недостаточно в этом тонком деле.

Вынужденный ограничиться простыми вероятностями, я предложу следующее объяснение. Маленькое животное в яйце обернуто плотной пленкой, которая тесно обхватывает его. Это—временная кожа, это—чехол, который новорожденный сбросит, выходя из яйца. С этим чехлом сообщается пузырь, составляющий часть его и помещающийся под крышечкой. Извилистая ножка, которая появляется после того, как шарик лопнул, и которая выбрасывается из яйца, представляет собой соединительный канал.

Очень медленно, по мере того как зародыш принимает форму и растет, пузырь под крышечкой получает выделения дыхательной работы, совершающейся под покровом общей пленки. Вместо того чтобы рассеиваться, проходя через скорлупу яичка, этот углекислый газ, постоянный результат жизненного окисления, скопляется в пузыре, вздувает его, растягивает и давит на крышечку. Когда животное созрело и готово к выходу, то усиление дыхания заканчивает вздутие, которое подготовляется, может быть, с самого начала развития зародыша. Наконец, уступая давлению раздувшегося пузыря, крышка отрывается. У цыпленка в яйце есть своя воздушная камера; у молодого редувия есть шар, наполненный углекислым газом, и при помощи его раздувания он освобождается.

Своеобразные приемы выхода из яйца пентатомы и редувия. очевидно, не единичные случаи. Яйцо с подвижной крышкой должно встречаться и у других полужесткокрылых, даже, может быть, оно является у них правилом, довольно общим. Каждый род имеет свой способ для открывания крышки, свою систему пружин и рычагов. Как много интересных явлений можно наблюдать здесь при терпении и настойчивости!

Теперь посмотрим на самый выход из яйца маленького редувия. Крышечка упала несколько минут назад. Совершенно беленькое животное выходит, тесно обернутое в пеленки. Конец брюшка еще остается всунутым в отверстие, которое, благодаря обрывкам кожицы, оставшимся на закраине, служит ему опорным пояском. Новорожденный бьется и перегибается назад. Эти движения имеют целью разорвать пеленки по швам. Свивальник, чулочки, штанишки, чепец, все мало-помалу разрывается, не без усилий со стороны животного. Все обращается в лохмотья и сбрасывается.

Вот—новорожденный свободен. Он скачет далеко из яйца. Своими длинными и тонкими дрожащими усиками он исследует окружающее, знакомится с миром. Часто, когда крышечка не отпала перед тем от отверстия, он уносит ее с собой, на спине. Как будто идет на войну со щитом, круглым и выпуклым. Зачем ему это оружие? Для защиты? Нисколько. Крышечка случайно оказалась прилипшей к его телу и отстанет только при следующей линьке. Эта подробность указывает нам на то, что животное выделяет сок, способный приклеить встретившееся на пути легкое тело. Мы сейчас увидим следствия этой способности.

Со щитом или без него, с длинными ножками, новорожденный покидает порог своего яйца; он порывистыми движениями передвигается с места на место, напоминая видом маленького паука. Через два дня, раньше чем начнет кормиться, он претерпевает линьку. Обжора, наевшись, расстегивает одну пуговицу, чтобы дать место какому-нибудь лакомому блюду. А клопик перед едой, еще ничего не евши, разрывает всю свою одежду из конца в конец и сбрасывает. Вот он в новой коже. Он меняет даже брюшко перед тем, как приняться за еду. У него было очень маленькое брюшко, а теперь широкое и круглое. Пришло время попировать.

Но что же я предложу ему в пищу? Я вспоминаю, что Линней говорит о редувий: «Consumit cimices lectularios hujus larva, horrida, personata», т.е. его безобразная, во что-то наряженная личинка сосет постельных клопов. Эта дичь в данное время кажется мне слишком огромной: никогда мои клопики не решатся напасть на нее. А другая причина: как только мне нужно постельных клопов, мне трудно их найти. Попробуем нечто другое.

Взрослый редувий неразборчив: он охотится за самой разнообразной добычей. Может быть, и личинка окажется такой же. Я предлагаю ей мушек. Они решительно отвергнуты. А что они находили на чердаке, с которого я взял мое стадо? Какую мягкую добычу, которая не требовала опасной борьбы? Там был жир, кости, кожа и больше ничего. Предложим жира.

На этот раз все идет прекрасно. Мои клопики влезают на куски жира, погружают в него свои хоботки и питаются вонючим олеином, а потом уходят переваривать его на песок или куда им вздумается. Они благоденствуют. Они растут день ото дня. Через две недели они толсты и, сверх того, неузнаваемы. Все тело, включая и ножки, покрыто коркой из песка.

Корка эта начала покрывать тело личинки сейчас же после первой линьки. Песчинки тогда пристали к телу как попало. В настоящее же время это сплошная кора, противный балахон. Теперь, действительно, личинка заслуживает названия, данного ей Линнеем: «Безобразная и ряженая».

Если бы нам пришла в голову мысль видеть в этой одежде преднамеренную работу, военную хитрость, способ скрыться, чтобы приблизиться к добыче, то отбросим эту мысль: редувий вовсе не готовит себе искусно одеяние, чтобы спрятаться. Это делается само собой, потому что тело клопа выделяет липкую жидкость, может быть, жир, которым он питается, и к этой липкой жидкости прилипает пыль, по которой он ползает. Редувий не одевается, а пачкается, потому что потеет.

Еще одно слово о пище. Линней, черпая свои сведения не знаю откуда, делает из редувия нашего помощника в борьбе с постельным клопом. Со времени Линнея эта слава утвердилась за редувием. Но справедлива ли она?

Я позволяю себе сомневаться в этом. Что иногда заставали редувия сосущим постельного клопа, в этом нет ничего удивительного: мои пленники удовлетворялись лесным клопом. Впрочем, они ели его, но не требовали; они легко без него обходились и, по-видимому, предпочитали ему кобылку или какое-либо другое насекомое. Итак, ряженая личинка не заслуживает своей славы. Ее пища совершенно иная, чем думал Линней и повторяли его последователи. В юности она кормится жиром, как это подтверждают мои опыты. А сделавшись сильной, она разнообразит свою еду различными живыми насекомыми, как это делает и взрослый редувий. На чердаке у мясника она находит жир; позднее она находит там трупных мух, кожеедов и других потребителей трупов. В темных закоулках наших жилищ, куда не заходит половая щетка, она собирает жирные крошки, сонных мух, маленьких пауков. Этого достаточно для ее благоденствия.