Как певец и как насекомое красивой наружности, бледнолобый кузнечик (Decticus albifrons Fab.) стоит во главе своих соплеменников моей местности. Он имеет серую одежду, сильные челюсти и широкую лицевую часть цвета слоновой кости. Найти его не трудно, хотя встречается он не особенно часто. В разгаре лета его можно видеть прыгающим в чаще злаков, в особенности на каменистых, залитых солнцем местах, у подножия фисташковых деревьев.

В конце июля я завожу в своем садке зверинец из кузнечиков. Население в нем состоит из 12 штук, обоего пола поровну. Вопрос о продовольствии затрудняет меня некоторое время. Пища их, казалось бы, должна состоять из растительных веществ, судя по наблюдениям над саранчовыми, потребляющими всякую зелень. Поэтому я предоставляю своим заключенным все, что есть самого вкусного и нежного в моем садоводстве: листья латук-салата, цикория и дикого салата. Однако кузнечики с видимым пренебрежением еле-еле к ним прикасаются. Это не их пища.

Может быть, их крепким челюстям нужно что-нибудь твердое? Пробую разные злаки, в том числе и птичье просо (Setaria glauca), сорную траву, которой зарастает земля после жатвы. Птичье просо оказывается подходящим, но проголодавшиеся насекомые не прикасаются к стеблям, а набрасываются на колосья и грызут с видимым удовольствием их нежные, еще не дозревшие семена. По утрам, когда солнечные лучи достигают до садка, стоящего в моем кабинете на окне, я выдаю им дневной запас, состоящий из пучка недозревших колосьев этого злака, которые я рву у самых дверей своего дома. Кузнечики подбегают к угощению, собираются вокруг него и очень мирно, без всяких ссор между собой, роются челюстями в шелковинках колосьев. По цвету своей одежды они в это время напоминают стадо цесарок, клюющих зерно, насыпанное им хозяйкой. Из колосьев они выбирают исключительно зернышки, остальным пренебрегают, как бы ни мучил их голод.

Чтобы насколько возможно разнообразить их стол, я рву для них растение с густой мясистой листвой, обыкновенный портулак. Новая трава хорошо принята, но и на этот раз челюсти кузнечиков работают не над листвой и сочными стеблями, а исключительно над коробочками, набитыми еле сформировавшимися зернами. Такое пристрастие к мягким зернам поражает меня. Это тот, который кусает, который любит кусать, говорит древний грек. И действительно, беда пальцу, схваченному сильным насекомым: он будет ущиплен до крови. Неужели эта крепкая челюсть, которой даже я должен опасаться, не имеет никакого другого назначения, кроме жевания мягких зернышек?

Наконец, я нахожу настоящий корм моего кузнечика, если не исключительный, то, во всяком случае, основной. Несколько насекомых довольно крупных размеров, из саранчовых, были впущены мной в садок кузнечиков и все они были съедены. Поедались так же, но менее охотно, некоторые кузнечиковые. Нужно полагать, что если бы мне сильно повезло в моей ловле, то все саранчовые и все кузнечиковые сошли бы им в пищу, лишь бы только подходили по размерам.

Всякое свежее мясо со вкусом кузнечика или саранчи хорошо для моих хищников. Самая обычная их жертва—кобылка с голубыми крыльями (Oed. coerulescens L.). Их поглощается в садке ужасное количество. Вот как совершается это дело. Как только дичь впущена, поднимается суматоха, особенно если кузнечики голодали некоторое время. Неуклюже бросаются они на добычу, поднимая топот длинными, затрудняющими движение ходулями своих задних ног, а кобылки при этом отчаянно подпрыгивают, взлетают на свод колпака и, цепляясь за него, держатся там в безопасности от нападений кузнеца, слишком грузного для того, чтобы туда забраться. Некоторые бывают схвачены тотчас же после своего входа под колпак; другие же, бежавшие наверх, только отсрочили на короткое время ожидающую их участь. Устают ли они, соблазняет ли их внизу зелень, но только они спускаются вниз, и кузнечики тотчас же пускаются за ними в погоню.

Схватывая свою добычу передними ногами, они прежде всего поражают ее в затылок. Всегда там, на задней части головы, ранее всего бывает укушен покров кобылки, и здесь всегда роется кузнечик, прежде чем выпустить из лап свою жертву, чтобы затем начать поедать ее с того места, с которого заблагорассудится. Удар челюсти всегда бывает основательным. Кобылка живуча и прыгает, даже будучи обезглавленной. Будь это на воле, в кустарниках, она пропала бы для кузнечика безвозвратно. Чтобы скорее привести к неподвижности свою добычу, кузнечик прежде всего разгрызает ей голову и извлекает оттуда мозговые узелки, представляющие собой главные очаги нервной системы.

Но, может быть, убийца не выбирает предпочтительно этого места, а наносит свои удары чисто случайно? Нет, ибо я неизменно вижу, что убийство всегда совершается одним этим способом, если только добыча находится в полной своей силе. Если же кобылка подается в виде свежего трупа или ослабевшей, издыхающей, неспособной к бегству и защите, то нападение производится на любую часть тела, на ту, которая первая попадется под зубы нападающего. Итак, этот тупоумный кузнец в искусстве убивать не уступает многим другим охотникам-насекомым; но искусство это у него грубое, присущее скорее живодеру, чем анатому.

Для дневного пропитания одного кузнечика двух-трех синекрылых кобылок не будет особенно много. Он съедает их почти целиком, пренебрегая только крыльями и надкрыльями, которые слишком жестки. Некоторое количество мягких зерен птичьего проса чередуется с этой дичью. Мои пленники большие обжоры, они удивляют меня своей прожорливостью, а еще более—своими легкими переходами от мясной пищи к растительной. Будь они многочисленнее, они могли бы оказывать некоторые услуги земледелию при столь сговорчивых желудках. Они уничтожают саранчовых, которые в наших полях пользуются дурной славой, а кроме того, они выедают из спеющих колосьев семена некоторых растений, ненавистных землепашцам.

Но у кузнечика, для того чтобы удостоиться чести быть помещенным в садок, есть нечто большее, чем его слабое участие в охранении даров земли: своим пением, своими свадьбами, своими нравами он воскрешает перед нами события самых отдаленных времен. Как жили родоначальники насекомых в отдаленные геологические эпохи? В их жизни предполагают жестокости и странности, изгнанные из современного, более уравновешенного состава животного населения; смутно подозревают нравы, почти не встречающиеся теперь. Нашей любознательности досадно, что слои ископаемых пород молчат об этом интересном предмете. По счастью, у нас остается, однако же, выход: допросить потомков насекомых каменноугольной формации. Надо думать, что кузнечики нашего времени сохранили отголоски древних нравов и могут поэтому дать нам понятие о нравах прошлого.

В садке, на солнце, наевшееся стадо кузнечиков лежит на животах и блаженно переваривает пищу, не подавая никаких признаков жизни, кроме легкого покачивания усиками. Это час послеобеденного сна, час расслабляющей жары. Изредка самец встает, важно делает несколько шагов, приподнимает немного надкрылья и испускает резкие звуки: «тик-тик!» Он оживляется, ускоряет размер своей песни и, по-видимому, поет лучшую свою вещь.

Поет ли он свадебную песню? Я не буду ничего утверждать, так как успех его ничтожен, если дело идет на самом деле о призыве соседок. Среди слушательниц нет и признака внимания. Ни одна не движется, ни одна не сходит с своего удобного места на солнце. Иногда соло переходит в дуэт или трио. Но и несколько пригласителей не имеют большего успеха. Правда, на этих бесстрастных ликах из слоновой кости нельзя прочитать никакого сердечного чувства. По-видимому, однако, эта трескотня есть обращение к равнодушным. Она поднимается до страстных крещендо и доходит до протяжного шума прялки. Песня умолкает, когда солнце исчезает за тучу, и возобновляется, когда оно появляется вновь; но соседки все не обращают внимания, лежат, вытянув свои ходули на горячем песке, и не изменяют своего положения; глодавшие остатки кобылок не оставляют куска и ни на секунду не перестают есть. Глядя на их бесчувственность, можно поистине сказать, что певец шумит от одного только радостного сознания своего существования.

Ничего иного и в конце августа, когда я присутствую при начале ухаживаний. Случайно, без всякой лирической прелюдии, чета сходится лицом к лицу. Неподвижные, точно пораженные, почти столкнувшись лбами, они взаимно ласкают друг друга своими тонкими, как волос, усиками, которые мягко хлопают по пузатым бокам. Самец кажется довольно увлеченным. Он моет свои лапки и концами челюстей щекочет свои пятки. Время от времени он испускает звук: «тик», и только. Казалось бы, теперь для него настало самое подходящее время похвалиться своими достоинствами. Отчего бы ему не выразить своей страсти нежной песней, вместо того, чтобы чесать себе ноги? Ничего подобного он не делает, а стоит молча перед нареченной, и она тоже невозмутима. Свидание это—простой обмен поклонами между проходящим и проходящей и длится недолго. Что говорят они друг другу, стоя лицом к лицу? Очевидно—пустяки, так как они вскоре расходятся без всяких последствий, каждый в свою сторону.

На другой день вторая встреча той же четы. На этот раз пение более выразительно, чем накануне, но все же оно отрывисто и не приобретает того блеска, который придает ему кузнечик задолго до ухаживания. В остальном повторение того, что я видел вчера: самец опять покусывает свою лапку и как бы размышляет. Если предприятие и заманчиво, то, может быть, оно не совсем безопасно. Не случилось бы тут свадебной трагедии, подобной той. которую мы видели у богомолов? Поживем—увидим.

Через несколько дней дело понемногу разъясняется. Самец лежит внизу, поваленный на песок и подавленный своей могучей супругой, которая с саблей в воздухе и с высоко поднятыми кверху задними ходулями сжимает его в своих объятиях. Конечно, в этом положении бедный кузнечик далеко не имеет вида победителя! Она же грубо, без уважения к его музыкальному ящику, заставляет его раскрыть надкрылья и покусывает основание его брюшка.

Кому из двух принадлежит здесь инициатива? Не перепутаны ли тут положения? Возбуждаемая обыкновенно, теперь сама возбуждает грубыми ласками, способными изувечить. Она не уступает, она предписывает, устрашающая и повелительная. Поваленный топочет и желает, по-видимому, сопротивляться. Что произойдет здесь? Сегодня я этого не узнаю, так как побежденный вырвался и убежал.

Наконец, на этот раз мы узнаем. Кузнечик концом своего брюшка подвешивает к концу брюшка самки опаловидный мешок, похожий по величине и по цвету на ягоду омелы, мешок о четырех карманах, разграниченных слабыми морщинами, два нижних побольше и два верхних поменьше; иногда число отделений бывает больше. Это— сперматофор, как называют его физиологи, иными словами, сосуд, заключающий в себе жидкость, которая назначена для оплодотворения будущих яиц. Странный мешок остается висеть под основанием яйцеклада самки, которая удаляется с этой необыкновенной сумой, прикрепленной теперь к ней посредством студенистой втулки, прозрачной, как стекло.

Время от времени она поднимается на своих ходулях, изворачивается кольцом и схватывает челюстями свою опаловую ношу, тихонько покусывает и сжимает ее, не разрывая, однако, оболочки и не теряя ни малейшей доли содержимого. Всякий раз она отделяет от поверхности мешка частичку, которую медленно жует и проглатывает. Целых двадцать минут повторяется это явление, потом пузырь, уже иссякший, отрывается целым куском, за исключением основания, т.е. студенистой втулки. Весь мягкий кусок разжевывается и проглатывается без остатка. Четыре раза, один за другим, я заставал моих пленниц таскающими свою ношу, и каждый раз я видел, как они отрывали ее вскоре челюстями, жевали по целым часам и. наконец, проглатывали. Следовательно, это правило: как только содержимое оплодотворяющей оболочки достигло своего назначения, так оболочка эта жуется и проглатывается.

Остается еще на месте студенистое основание мешка, которое состоит из двух прозрачных сосочков величиной с зерно перца. Чтобы избавиться от них, насекомое принимает любопытное положение. Яйцеклад наполовину воткнут в землю в отвесном положении—это точка опоры. Длинные задние ходули, отдаляя голени от бедер, поднимают насекомое сколь возможно выше и вместе с саблей, т.е. с яйцекладом, составляют как бы треножник. Затем насекомое сгибается в полное кольцо и концами челюстей вылущивает по крошкам студенистый остаток и проглатывает его. Наконец, яйцеклад моется концами щупалец, вычищен и вылощен. Все приведено в порядок, и насекомое снова принимается за шелушение колосьев птичьего проса.

Возвратимся к самцу. Вялый и иссякший, словно пораженный своим подвигом, как ударом грома, он остается на месте, весь покоробившийся. Он неподвижен до такой степени, что я считаю его мертвым. Ничуть не бывало. Молодец приходит постепенно в чувство, поднимается, приглаживается и удаляется. Через четверть часа, после нескольких глотков пищи, он снова делается крикливым. Конечно, в песне его недостает пыла. Она весьма далека от той блестящей и продолжительной песни, которую он пел до свадьбы, но все же этот обессиленный старается, как может.

Не намеревается ли он начать новые ухаживания? Это мало вероятно. День ото дня песни его слабеют, слышатся все реже, и дней через 15 насекомое делается немым. Гусли не звучат более за недостатком силы в ударе смычка. Наконец, истощенный, еле прикасающийся к пище, ищет тихого пристанища, валится от бессилия, вытягивает свои длинные ножки и умирает. Случайно проходит мимо вдова, видит скончавшегося и справляет тризну, отгрызая его бедро.

Подобным же образом ведет себя и зеленый кузнечик. После совершившегося события самец бывает нем, но на следующий день силы к нему возвращаются и он опять поет с таким усердием, как никогда, и продолжает свою песню тогда, когда несение яиц уже давно прекратилось и ничего больше не требуется для продолжения рода. Очевидно, что это настойчивое пение не есть любовный призыв: теперь все уже кончено, совершенно кончено. Не сегодня завтра угасающая жизнь его прекратится и гусли смолкнут. Наконец, страстный певец умер. Пережившая его устраивает ему поминки по примеру первой: она пожирает лучшие его куски. Она любила его до такой степени, что ест его труп.

Эти каннибальские обычаи замечаются у большинства кузнечиков, недостигая все-таки ужасной жестокости богомолов; самки кузнечиков ждут, по крайней мере, чтобы злополучные певцы умерли. Я исключаю отсюда самку эфиппигеры, столь добродушную на вид. В моих садках при приближении времени несения яиц она охотно хватает челюстями своих товарищей, не имея возможности оправдывать таких поступков голодом. Большинство самцов у нее кончают жизнь таким же образом, будучи наполовину пожираемы. Не имея возможности защищаться иначе, музыкант издает своим смычком несколько стонов, которые на этот раз уже, конечно, не изображают собой свадебной песни. Умирающий жалуется тем же способом, каким когда-то радовался на солнце. Его инструмент одной и той же нотой выражает и страдание и радость.