Этот шелкопряд имеет уже свою историю, написанную Реомюром, но историю с пробелами, неизбежными при тех условиях, в каких работал этот ученый. Насекомых присылали ему в Париж издалека, из ландов Бордо. Удаленные из отчизны, они могли доставить ему только отрывочные данные, лишенные многих подробностей относительно образа жизни. Изучение нравов требует продолжительных наблюдений на самом месте родины насекомого, где при вполне благоприятных условиях живет предмет наблюдения. А наблюдая гусениц, чуждых климату Парижа, привезенных с другой окраины Франции, Реомюр должен был остаться в неизвестности относительно многих интереснейших явлений, что и случилось с ним в действительности. Тем не менее наблюдения, сделанные им над походным сосновым шелкопрядом (Thaumatopoea pityocampa S. V.), чрезвычайно ценны.
Находясь в лучших условиях, чем Реомюр, я принимаюсь за историю того же насекомого. В моей лаборатории пустыря, засаженного теперь деревьями, а в особенности кустарниками, возвышаются могучие сосны: алеппская сосна и черная австрийская, похожая на сосну ландов. На них каждый год нападают эти гусеницы и ткут свои кошельки. Они объедают хвою, как будто пожар прошел по ней, и для сохранения ее я вынужден каждую зиму осматривать деревья и снимать с них гнезда гусениц длинной расщепленной палкой. Прожорливые животные, если б я вас оставил в покое, то я скоро лишен был бы удовольствия слушать шум сосен, которые вы обнажили бы совершенно. Сегодня я хочу поставить вам условие: у вас есть история, которую вы можете рассказать,—расскажите мне ее, и за это на один, на два года и больше, до тех пор, пока я все узнаю, я оставлю вас в покое, как бы ни пострадали сосны.
Заключив это условие и оставив гусениц в покое, я скоро получаю обильный материал для моих наблюдений. В нескольких шагах от моей двери устроено до тридцати гнезд шелкопряда, а если этого будет недостаточно, то соседние сосны доставят мне еще, сколько будет нужно.
Начнем с яйца, которого Реомюр не видел. В первой половине августа осмотрим нижние ветви сосен на высоте роста человека. При самом небольшом внимании мы не замедлим открыть то там, то здесь маленькие беловатые цилиндры, которые имеют вид пятен на темной зелени—это яички шелкопряда. Иглы сосны растут попарно, и такая пара обернута у основания цилиндрическим чехольчиком, имеющим около 2/3 вершк. (3 см) в длину, при 4—5 мм в ширину. Этот чехольчик шелковистого вида и слегка рыжеватого белого цвета покрыт чешуйками, налегающими одна на другую, как черепицы на крыше, но не имеющими в своем расположении геометрической правильности. Общий вид напоминает нераспустившуюся сережку орешника.
Почти яйцевидные, прозрачные, белые, немного бурые у основания и рыжеватые на противоположном конце, эти чешуйки свободны с нижнего края, немного суженного и заостренного; но они прочно прикреплены верхним краем, более широким, как бы усеченным. Ни дуновение, ни повторенное несколько раз трение кисточкой не могут отделить их. Они нежны, как бархат, и поднимаются, как волоски меха, если их погладить против шерсти, и долго остаются в таком положении; если же погладить в противоположном направлении, то принимают первоначальное положение. Будучи плотно приложены одна к другой, они представляют крышу, защищающую яйца, и под эту крышу не проникнет ни одна капля дождя или росы. Происхождение этого защитного покрова ясно: мать отделяет его со своего тела для того, чтобы закрыть им яйца. Концом щипчиков я снимаю чешуйчатый покров, и из-под него показываются яички, похожие на маленькие белые жемчужинки. Они лежат тесно одно возле другого и образуют девять продольных нитей. В одной из этих нитей я насчитываю тридцать пять яиц. Так как все нити приблизительно равной длины, то всего в цилиндре около трехсот яиц. Яйца каждой нити так прилегают к яйцам соседних, что между ними совсем не остается пустого промежутка. Это как будто початок кукурузы, зерна которого правильно расположены рядами, но только здесь початок крошечный и на нем, благодаря этому, особенно резко выделяется геометрическая правильность. Яички бабочки, благодаря взаимному давлению, принимают почти шестигранную форму. Они так крепко склеены между собой, что их трудно разделить. А если их оторвать от сосновой иглы, то они отрываются маленькими пластинками, состоящими из нескольких яичек. Значит, клейкое вещество соединяет яички, и к этому веществу прикреплены основания покровных чешуек.
Устройство всего цилиндра указывает нам, каков был общий ход кладки яиц. Видно, что они снесены не продольными нитями, а кольцами, которые накладываются одно над другим, чередуя яички. Внизу, возле нижнего края двойной сосновой иглы, кладка начинается, а наверху кончается. Первые по времени яйца—в нижнем кольце, а последние—в верхнем. Расположение чешуек, которые все направлены вдоль и прикреплены концом, направленным к верхушке хвои, несовместимо с другим ходом работы.
У походного соснового шелкопряда есть последователи в искусстве изящно располагать свои яички. К числу их принадлежит шелкопряд колечник, яйца которого собраны в виде браслета вокруг маленьких веточек различных деревьев, в особенности яблонь и груш. Тот, кто увидит эту изящную работу в первый раз, легко может принять ее за работу пальцев искусной низалыцицы жемчуга. Мой маленький Поль таращит глаза и издает восклицания удивления каждый раз, как видит этот крошечный браслет. Его пробуждающаяся мысль поражается гармонией и красотой порядка.
Но займемся сосновым шелкопрядом. В сентябре совершается вылупление, в одном цилиндре немного раньше, в другом немного позднее. Для того чтобы легче проследить первую работу новорожденных, я поместил на окне моего кабинета несколько веточек с яичками. Нижними концами они опущены в стакан воды, чтобы сохранили в течение некоторого времени необходимую свежесть.
Утром, около восьми часов, прежде чем солнце осветило это окно, маленькие гусенички покидают яйцо. Приподняв немного чешуйки в цилиндре, где совершается вылупление, я вижу маленькие черненькие головки, которые грызут, ломают и толкают проломленные потолки. По всей поверхности то там, то здесь медленно вылезают гусеницы. После вылупления чешуйчатый цилиндр так свеж и правилен по виду, как будто он еще полон населением. Только приподняв чешуйки, можно видеть, что он пуст, а яички теперь имеют вид открытых чашек немного прозрачного белого цвета; у них недостает крышечек в форме колпачков, разорванных вылуплявшимися.
Эти последние имеют в длину едва один миллиметр. Лишенные еще ярко-рыжего цвета, который их скоро украсит, они теперь бледно-желтые и усеяны ресничками, из которых одни, более короткие,—черного цвета, а другие, длинные,—белого. Черная блестящая голова сравнительно велика, толщиной вдвое больше тела. Этим большим размерам головы должна соответствовать сила челюстей, способных с самого начала есть твердую пищу. Проблуждав несколько минут наудачу между чешуйками, молодые гусенички отправляются большей частью на двойную иглу, служащую опорой родимому цилиндру и продолжающуюся далеко вверх. Другие идут к соседним иглам. Они принимаются обгладывать хвою продольными бороздками, которые ограничены нервами хвоинки; последние остаются нетронутыми.
Время от времени три или четыре обедающие становятся гуськом и идут разом, но скоро расходятся, и каждая идет отдельно. Это опыты будущих походов. Если только я потревожу их, они начинают раскачивать переднюю часть тела и размеренно качают головой, как на пружине. Но солнце достигает того угла окна, где совершается нежное воспитание. Тогда, достаточно подкрепившись, маленькая семья отодвигается к основанию иглы и там, столпившись беспорядочно, начинает прясть шар из чрезвычайно тонкой ткани, опирающийся на несколько соседних хвоинок. Под этой прозрачной палаткой семья отдыхает во время самого сильного жара и яркого света. После полудня, когда солнце покинуло окно, стадо оставляет свое убежище и расходится вокруг, идя рядами на пространстве дюйма, и опять принимается жевать.
Так проявляются, сейчас же после вылупления, способности, которые возраст разовьет, ничего не прибавляя к ним. Едва пройдет час после вылупления, как гусеница—уже ратница и прядильщица. Она избегает света во время питания, и скоро мы увидим, что она будет выходить пастись только ночью.
Прядильщица очень тщедушна, но так деятельна, что в двадцать четыре часа шелковый шар приобретает объем ореха, а в две недели—объем яблока. Но это не ядро большого здания, где должна быть проведена зима. Это временное, очень легкое убежище и недорого стоящее. Мягкость погоды этого времени года не требует большего. Молодые гусеницы без всякой жалости грызут хвоинки, между которыми протянуты шелковые нити шара. Их здание доставляет им в одно и то же время и пищу, и кров; великолепное условие, освобождающее от необходимости выходить, что опасно в юном возрасте. Служащие опорой иглы, будучи объедены до нервов, высыхают, легко отделяются от веток, и шелковый шар превращается в хижину, которую ветер разрушает. Тогда семья переселяется и в другом месте устраивает себе опять палатку, такую же недолговечную, как первая. Эти временные жилища возобновляются много раз и строятся все выше и выше, так что стадо, вылупившееся на нижних ветвях, доходит, наконец, до самой верхушки сосны.
Через несколько недель совершается первое линяние, после которого спинная сторона каждого членика тела, за исключением трех первых, украшается шестью голыми пластинками красно-смородинного цвета, выступающими немного на черном основном цвете. Две, самые большие,— спереди, две—сзади, а одна, почти имеющая форму точки, находится с каждой боковой стороны четырехугольника. Все вместе окружено оградой из ярко-рыжих волосков, почти прилегающих к коже, другие же волоски—на животе и на боках—длиннее и беловатого цвета. В середине этого красного пестрого узора возвышаются два пучка очень коротких волосков, собранных в виде плоских хохолков, которые блестят на солнце, как золотые точки. Длина гусеницы в это время около 1/2 вершка (2 см), при трех-четырех миллиметрах ширины. Таков наряд гусеницы в среднем возрасте, оставшийся неизвестным Реомюру, как и первый.
Однако наступают ноябрьские холода; пора строить прочное зимнее жилище. На верху сосны выбирается конец ветки с тесно расположенной хвоей. Прядильщицы опутывают ее редкой сетью, которая пригибает немного соседние иглы, приближает их к оси и в конце концов вплетает их в ткань. Так получается ограда, наполовину из шелка, наполовину из игл, способная противостоять непогодам.
В начале декабря постройка имеет величину в два кулака и больше, а будучи совсем окончена, к концу зимы, она достигает вместимости трех бутылок. Это грубый яйцевидный шар, который внизу суживается, вытягивается и продолжается в виде оболочки, которая охватывает поддерживающую его ветку. Происхождение этого шелкового продолжения гнезда таково. Каждый вечер, между семью и девятью часами, если позволяет погода, гусеницы спускаются на обнаженную часть ветки, служащую осью жилища. Проход широк, потому что это основание гнезда имеет иногда ширину бутылочного горлышка. Спускаются гусеницы без порядка и всегда медленно, так что первые не успеют еще разойтись, как их догоняют последние. Ветка покрывается сплошным слоем гусениц, числом столько, сколько их всего в общине. Мало-помалу гусеницы разделяются на отряды и расходятся в одну и в другую стороны, на соседние ветви, для того чтобы покормиться. Но каждая гусеница при этом выпускает нить, и потому широкая дорога, по которой они спустились и по которой, возвращаясь, поднимутся, покрывается от повторяющегося много раз хождения туда и сюда множеством паутинных нитей и превращается в сплошной чехол, который укрепляет гнездо, связывая его множеством нитей с неподвижной веткой.
Итак, все вместе состоит из гнезда, вздутого наверху в виде шара, и ножки, или чехла, внизу, охватывающего ветку и укрепляющего все здание. Всякое гнездо, которое еще не испортилось от долговременного пребывания в нем гусениц, имеет внутри матовую белую оболочку, а снаружи прозрачную покрышку. В срединной массе плотно расположенные шелковые нити перемешаны с зелеными, нетронутыми хвоинками, вотканными туда. Толщина стенок гнезда может достигать до 1/2 вершка (2 см).
На верхушке свода есть открытые круглые отверстия в размере обыкновенного карандаша, число и расположение которых бывает различно. Это двери жилища: через них гусеницы входят и выходят. По всей оболочке торчат нетронутые иглы сосны; от верхушки каждой из них расходятся лучами нити, слегка соединенные между собой; они образуют площадку, просторную и хорошо сделанную, особенно в верхней части. Сюда выходят гусеницы днем и дремлют на солнышке, собравшись в кучу, одна на другую, и свернувшись кольцом. Сетка, протянутая наверху, образует свод, который умеряет солнечный свет и предохраняет спящих от падения, когда ветер качает ветку.
Взрежем ножницами гнездо с одного конца до другого, вдоль, и рассмотрим внутреннее его расположение. Прежде всего нас поражает то, что иглы, вплетенные в ограду, не тронуты и совершенно здоровы. В своих временных жилищах молодые гусеницы совершенно объедают иглы, обвитые- их шелковой тканью. В дурную погоду они, не покидая своего жилища, находят таким образом пищу у себя дома, как в кладовой, а это очень важное условие для них при их слабости. Сделавшись сильными и устраивая зимнее жилище, они остерегаются трогать вошедшую в его состав сосновую хвою. Почему явилась теперь эта щепетильность? Причина очевидна. Если бы эти иглы, входящие в состав постройки, были объедены, то не замедлили бы высохнуть и отвалиться при порывах ветра, после чего шелковый кошелек разорвался бы, будучи оторван от основания. Напротив, свежие иглы доставляют крепкую опору для гнезда во время зимних непогод, тогда как летним, временным, жилищам эта опора не нужна. Предчувствуя опасности зимних ледяных ветров и снегов, прядильщица, как бы ни была голодна, ни за что не подгрызет хвоинок, составляющих опору ее дома.
Итак, внутри вскрытого моими ножницами гнезда я вижу густые ряды зеленых игл, более или менее окутанных шелковым чехлом, в котором висят кусочки сброшенной при линянии кожи и комочки сухих извержений. Это помещение, куда сбрасывают нечистоты и старое платье, в общем очень непривлекательно и не соответствует великолепию остального. Вокруг идет толстая стена из шелковой ткани и примешанных туда хвоинок. Здесь совсем нет комнат, отделенных друг от друга перегородками. Все гнездо состоит из единственной комнаты, превращенной в лабиринт множеством зеленых игл, расположенных на различной высоте гнезда. Там держатся гусеницы во время покоя, собравшись беспорядочными кучами на иглах. Если принять с верхушки гнезда все, загромождающее его, то увидим, что свет проникает в некоторые точки гнезда, соответствующие выходам наружу. Сеть, которой гнездо обернуто снаружи, не имеет особых отверстий; для прохода через нее в том или другом направлении гусенице достаточно отстранить немного редкие нити. Внутренняя плотная ткань имеет особые выходы, а легкий наружный покров не имеет их.
Утром, около десяти часов, гусеницы покидают свое ночное помещение и выходят на солнышко своей площадки, под балдахин, который кончики игл поддерживают на известном расстоянии. Сбившись в кучу, одна на другую, они целый день отдыхают и наслаждаются здесь теплом и только время от времени размеренно покачивают головами. Между шестью и семью часами, с приближением ночи, спящие просыпаются, отряхиваются и расползаются по всему гнезду. Ярко-рыжие гусеницы волнообразно двигаются во всех направлениях на белой шелковой скатерти. Двигаясь в великолепном беспорядке, каждая постоянно приклеивает к пройденному пути нитку, всегда висящую у нее изо рта. Так увеличивается толщина покрова тонким слоем, положенным на прежнюю работу, и укрепляется жилище новыми подпорами. Соседние зеленые иглы охватываются сеткой и входят в состав постройки.
Предвидят ли они будущее, так заботливо защищаясь от суровости зимы? Очевидно, нет. Их опыт нескольких месяцев, если только у гусеницы может быть опыт, говорит им о сладости принятой пищи, о приятной дремоте на солнышке на площадке гнезда; но ничто до сих пор не познакомило их с холодными продолжительными дождями, с морозом, со снегом, с порывистым ветром. И эти незнакомые с зимними бедствиями существа с таким рвением работают над своим зимним жилищем, как будто бы думают: «Ах, как хорошо будет спать здесь, тесно прижавшись друг к другу, когда сосна будет раскачиваться, покрытая ледяными сосульками! Надо хорошенько потрудиться!»
Желая подробно проследить образ жизни моих гусениц и не желая ходить с фонарем, часто в дурную погоду и по ночам, чтобы посмотреть, что делается в гнездах, я поместил полдюжины гнезд в теплицу, скромное застекленное помещение, в котором воздух не теплее наружного, но которое защищено от ветра и дождя. Каждое гнездо я укрепляю в песке, воткнув в него срезанную ветку, служащую осью гнезда; для корма я кладу гусеницам пучки сосновых веточек, которые обновляю по мере того, как они объедаются, и каждый вечер я навещаю их с фонарем. Так получена большая часть моих данных.
Гусеницы спускаются из гнезда, добираются до соседнего пучка свежих хвоинок и выстраиваются по две, по три в ряд на каждой игле так тесно, что веточки гнутся под их тяжестью. Все они, головами в одну сторону, неподвижно сидят и молчаливо, спокойно грызут иглы. Их широкие черные головы блестят при свете фонаря. Вниз, на песок, падает дождь зернышек извержений. Это—выделения быстро переваривающих желудков. Завтра утром песок исчезнет под зеленоватым слоем этих отбросов. Пир продолжается до глубокой ночи. Наконец, насытившись, иногда немного раньше, иногда немного позднее, они возвращаются в гнездо или же, чувствуя в себе запас шелка, прядут некоторое время на поверхности гнезда. Эти трудолюбивые создания никогда не пройдут по белой скатерти, не прибавив к ней нескольких нитей. Около часа-двух ночи все стадо вернулось в гнездо.
Моя обязанность кормильца состоит в ежедневном обновлении пучка веточек, объеденного до последней иглы; с другой стороны, моя обязанность исследователя состоит в том, чтобы узнать, насколько можно изменять их корм. Я нахожу гнезда шелкопряда на соснах: лесной, приморской и алеппской—безразлично, но никогда не нахожу их на других хвойных. Я предлагаю гусеницам различных заместителей сосны, растущих в моем саду: ель, тис, тую, можжевельник, кипарис. Гусеницы ни за что не хотят есть эти растения, несмотря на их смолистый запах, и скорее гибнут от голода, чем дотронутся до них. Только одно хвойное составляет исключение, это—кедр (le cedre). Гусеницы едят его без заметного отвращения.
Перейдем к другим опытам. Я вскрыл продольной щелью гнездо, внутреннее строение которого хочу исследовать. Вследствие естественного оседания разорванной ткани, в середине открывается щель в два пальца шириной: вверху и внизу она суживается, как веретено. Что станут делать прядильщицы в этом несчастье? Гнездо разрезано днем, когда гусеницы кучкой дремлют на крыше гнезда. Так как внутренность гнезда в это время пуста, то я смело могу резать ножницами, не боясь поранить кого-нибудь из населения.
Повреждение мною гнезда не пробуждает заснувших: за целый день ни одна не показалась возле отверстия. Это равнодушие происходит, по-видимому, оттого, что опасность еще не замечена гусеницами. Как ни ограниченно их понимание, они, разумеется, заметят это огромное окно, свободно пропускающее смертельные зимние сквозняки, и, обладая в изобилии веществом для заделывания его, они засуетятся вокруг опасной щели и в один или в два приема заткнут ее. Так рассуждаем мы, забывая смутный разум животного.
С наступлением ночи они проявляют такое же глубокое равнодушие к дыре, проделанной в гнезде. Гусеницы ползают туда и сюда по поверхности гнезда, работают и прядут, как обыкновенно. Случайность приводит некоторых на края разреза, но они не проявляют ни малейшего беспокойства и не делают ни малейшей попытки сблизить их. Они просто стараются перейти по трудному переходу и продолжать свою прогулку, как будто бы они шли по нетронутой ткани. Худо ли, хорошо ли, но это удается им, благодаря тому, что они прикрепляют нить настолько далеко, насколько это позволяет длина их тела. Перейдя через пропасть, они продолжают свою дорогу, не останавливаясь больше возле отверстия. Приходят другие и, как по мосту, переходят по нитям, протянутым прежде прошедшими, и тогда образуется над щелью тонкая сетка, едва заметная, и как раз достаточной крепости для перехода гусеницы. То же повторяется в следующие ночи, и щель в конце концов покрывается тоненькой паутиной. И это все. До самого конца зимы отверстие остается открытым и только завешенным легкой занавеской. Если бы это несчастье случилось с ними на открытом воздухе, а не в застекленном помещении, то они погибли бы от холода в своем расщепленном гнезде.
Я два раза повторял этот опыт, и оба раза с одним и тем же успехом. Это доказывает, что гусеницы не сознают опасности; они прядут, как пряли вчера, как будут прясть завтра, укрепляют и утолщают те части гнезда, которые уже не нуждаются в том, и ни одна не позаботится о том, чтобы закрыть опасное отверстие. Заняться этим—значило бы вернуться к оконченному раз делу, на что насекомое никогда не способно.
Население зимних гнезд часто бывает гораздо значительнее, чем население временных, летних гнезд, сотканных очень молодыми гусеницами, и вместе с тем вполне оконченные гнезда бывают очень различны по объему. Самые большие в пять-шесть раз больше самых маленьких. Отчего происходят эти различия?
Конечно, если бы все яйца одной матери, заключенные в чешуйчатый цилиндр, благополучно вылуплялись, то было бы чем наполнить хорошее гнездо; ведь в цилиндре триста яичек. Но у животных, слишком плодовитых, всегда большая часть потомства погибает, и это восстанавливает природное равновесие. То же видим мы и у нашего шелкопряда, большое количество гусениц которого поедается различными хищниками; из всего выводка к осени остается несколько дюжин гусениц. Скоро нужно подумать о прочном зимнем гнезде. Теперь было бы выгодно поселиться большим обществом: в единении сила.
Я представляю себе, каков легкий способ соединения нескольких семейств вместе. При путешествиях по деревьям гусеницы руководятся шелковой лентой, сделанной ими и по которой они возвращаются домой. Но они могут также не попасть на свою ленту и вернуться по другой, которая может быть лентой, ведущей в какое-нибудь чужое гнездо, где их мирно примут, и тогда соединившиеся случайно партии составят сильную общину, способную выстроить большое гнездо.
Остается узнать, хорошо ли бывают приняты заблудившиеся гусеницы в чужом жилище? Этот опыт легко сделать над гнездами в теплице. Вечером, когда гусеницы пасутся, я отрезаю садовыми ножницами веточки, покрытые гусеницами из одного гнезда, и кладу их на веточки, служащие в это время пищей гусеницам другого гнезда. Я могу также взять и весь пучок зелени, покрытый гусеницами, от одного гнезда и воткнуть его рядом с пучком другого гнезда так, чтобы иглы того и другого смешивались по краям. Ни малейшей ссоры между настоящими владелицами и переселившимися. Те и другие продолжают мирно есть, как будто бы ничего не случилось. Когда наступает время вернуться, все идут в гнездо, как сестры, которые всегда жили вместе. Повторяя на другой и на третий день тот же прием для того, чтобы собрать запоздавших, я достигаю того, что все гусеницы из первого гнезда переселяются во второе, а первое остается пустым.
Я решаюсь сделать еще больше и при помощи того же способа учетверяю население одной прядильни, переселив туда работниц из трех соседних заведений. И все хозяйки первой добродушно смотрят на увеличение их гнезда. Чем больше прядильщиц, тем больше и прядут: очень разумное правило поведения. Переселенные также нисколько не сожалеют о первом жилище и не делают ни малейшей попытки вернуться в него, хотя оно находится на расстоянии не больше полуаршина. Если для моих исследований мне нужно опять заселить опустевшее гнездо, то я должен опять прибегать к перенесению, и всегда это совершается успешно.
Позже, в феврале, когда время от времени погода позволяет гусеницам делать долгие походы по песку и по стенам теплицы, я могу присутствовать при слиянии двух партий, как выше было описано, без всякого вмешательства с моей стороны. Мне только надо терпеливо проследить за движениями одной. Таким путем по ночам, когда гусеницы разгуливают по сосне, маленькие партии увеличиваются, приобретая новых членов.
Все для всех. Так говорит походный сосновый шелкопряд, поедая хвою без малейших ссор из-за куска или проникая в чужое жилище, где его мирно принимают. Чужестранец или член племени, он всегда имеет место и в спальне, и в столовой. Чужое гнездо есть его гнездо; чужое пастбище есть его пастбище. Каждый для всех и все для каждого. Так говорит шелкопряд, который каждый вечер истрачивает свой запас шелка для увеличения гнезда, иногда нового для него. Что сделала бы одна гусеница из своего скудного запаса шелка? Почти ничего. Но их работает вместе несколько сотен, и они устраивают гнездо, способное устоять против зимних непогод. Счастливые животные, не знающие собственности, которая порождает борьбу.
Комментарии закрыты