Вилохвост

Вилохвост

До сих пор я имел только одно средство для изучения способа оперирования моих охотников: захватить насекомое в то время, когда оно несет добычу, отнять ее и сейчас же дать ему взамен подобную же, но живую. Этот метод замены превосходен. Единственный, но очень серьезный недостаток его состоит в том, что он подчиняет наблюдение большим случайностям. Очень редко приходится встретить охотника, волочащего свою жертву; кроме того, этот случай может представиться так неожиданно, что вы, будучи заняты другим, не имеете под рукой насекомого для обмена. В другой раз запасешься заранее необходимой дичью, а охотника недостает. Избегаешь одного препятствия для того, чтобы натолкнуться на другое. Сверх того, эти непредвиденные наблюдения на большой дороге, худшей из лабораторий, удовлетворяют только наполовину. Во время этих быстрых сцен, которые не в нашей власти повторять до полного убеждения, вечно боишься, что видел плохо или что видел не все.

Лучшие гарантии представляли бы такие условия, при которых мы по своему желанию могли бы направлять опыт, в особенности у себя дома; поэтому мне хотелось видеть работу моих охотников на том самом столе, на котором я пишу их историю. Здесь немногие из их тайн ускользнули бы от меня. Вначале моих занятий я сделал несколько попыток пронаблюдать под стеклянным колпаком приемы охоты бугорчатой церцерис и желтокрылого сфекса, но ни тот, ни другой не удовлетворили меня. Их отказ нападать, одного—на клеона, другого—на сверчка, обескуражил меня, но я был неправ, так рано оставив эти попытки. Гораздо позже опыты были возобновлены с большим успехом, и я уже рассчитывал пронаблюдать всех носителей стилета и всех их заставить показать мне свою тактику, но эти заносчивые желания, оказалось, надо было значительно сократить. Я имел удачи, но еще больше неудач. Расскажем о первых. Место моих наблюдений—мой садок, есть обширное помещение с металлической крышей и песчаным дном. Там я держу моих пленников. Я кормлю их медом, капельки которого накладываю на колосья лавенды, цветы чертополоха, перекати-поля и т.д., смотря по времени года. Большая часть пленников чувствует себя хорошо при этом режиме и, по-видимому, нисколько не огорчена своей жизнью в закрытом помещении; другие же в 2—3 дня умирают от тоски по свободе. Эти отчаянные всегда служат причиной моих неудач ввиду трудности достать для них в столь короткое время необходимую добычу.

В помощники для розысков провизии я выбрал нескольких школьников, которые, освободившись от скучных спряжений, отправляются на нужные мне поиски в траве и кустах -окрестностей. Мелкая монета поддерживает их усердие; но сколько неприятных приключений в результате! Сегодня мне надо сверчка. Партия отправляется: по возвращении—ни одного сверчка, но множество эфиппигер, которых я требовал третьего дня и которых мне больше не надо, так как мой лангедокский сфекс умер. Общее удивление при этой неожиданной перемене торговли. Мои маленькие ветреники с грустью узнают, что столь драгоценное два дня назад, сегодня не имеет никакой цены. А когда снова понадобится эфиппигера, они мне принесут ни на что не нужного сверчка.

Подобная торговля не могла бы поддерживаться, если бы время от времени некоторый успех не поощрял моих помощников. В момент, когда настоятельная необходимость высоко поднимает цену, один приносит мне великолепного слепня, назначенного бембексам. Два часа на солнечном припеке сторожил он этого кровопийцу на соседнем гумне и наконец поймал его на спине одного из мулов, которые молотят, ходя по кругу. Этот молодец получил хорошую монету, да еще вдобавок тартинку с вареньем. Другой, не менее счастливый, нашел огромного паука-крестовика, которого ждут мои помпилы. К двум су этого счастливца прибавлен образок. Так поддерживается усердие моих поставщиков, и все-таки они доставляют мне слишком недостаточно, так что я должен взять на себя большую часть скучной работы выслеживания насекомых.

Получив желанную добычу, я перемещаю охотника из моего садка под стеклянный колпак вместимостью от одного до трех литров, смотря по величине и приемам сражающихся; в этот цирк я впускаю жертву, ставлю колпак под прямые лучи солнца, без чего охотник совершенно отказывается производить операцию, вооружаюсь терпением и жду событий.

Начнем с моей соседки, щетинистой аммофилы. Каждый год с наступлением апреля я вижу ее в довольно большом количестве очень занятой на тропинках моего огорода. До июня я присутствую при выкапывании норок, при поисках озимых червей и упрятывании их в погреб. Тактика ее одна из самых сложных и заслуживает самого глубокого исследования. Поймать ученого вивисектора, выпустить и опять поймать—все это мне легко сделать в течение месяца, ибо он работает перед моей дверью. Остается приобрести озимого червя. Тут начинаются прежние томления, когда я для отыскания гусеницы должен был следить за аммофилой на охоте и сообразоваться с ее указаниями, как отыскивающий трюфели сообразуется с обонянием собаки. Я терпеливо исследую свой пустырь, пересматриваю все кусты тимьяна и не нахожу ни одного червя. Новый случай преклониться перед превосходством животного в ведении им своих дел. Моя партия школьников пускается на поиски по окрестным полям. И все-таки ничего не находится. Я, в свою очередь, исследую окрестности и в течение 10 дней победа над гусеницей тревожит меня до такой степени, что я не могу спать. Наконец, победа! У подножия нагретой солнцем стены, под молодыми розетками метельчатого золототысячника, я нахожу довольно большое количество драгоценных озимых червей.

Вот червь и аммофила вместе под колоколом. Обыкновенно атака совершается довольно быстро. Гусеница схвачена за загривок челюстями, большими изогнутыми клещами, которые могут охватить большую часть этого живого цилиндра. У схваченного насекомого бывают такие судороги, что иногда оно толчком спины отбрасывает нападающего на большое расстояние. Тот не обращает на это внимания, опять нападает и быстро вонзает свое жало три раза в грудь, начиная с третьего кольца и кончая первым, куда жало погружается с наибольшей настойчивостью.

Тогда гусеница оставлена. Аммофила топчется на одном месте; своими дрожащими лапками она топочет по картону, на который поставлен колпак, волочится, растянувшись во всю ширину, потом выпрямляется, потом опять растягивается. Крылья конвульсивно дергаются. По временам насекомое прикладывает к полу челюсти и лоб, потом высоко приподнимается на задних ножках, как будто собираясь кувыркнуться. Я вижу в этом проявления радости. Мы потираем себе руки, радуясь какому-нибудь успеху; аммофила по-своему празднует победу над чудовищем. Что делает раненый во время этого припадка радостного безумия? Он не передвигается, но все его тело позади груди жестоко бьется, свивается и развивается, когда аммофила ставит туда ножку. Челюсти его угрожающе открываются и закрываются.

Второй акт. По возобновлении операции гусеница схвачена за спину. От переда к заду уколоты с брюшной стороны все сегменты, кроме трех грудных, которые уже вынесли операцию. Всякая серьезная опасность устранена уже уколами первого акта, а потому теперь перепончатокрылое обрабатывает свою жертву не так поспешно, как вначале. Медленно, методически погружает оно свое жало, вытаскивает его, выбирает нужную точку, опять укалывает и так повторяет с каждым кольцом, схватывая при этом гусеницу за спину все ближе к задней части тела, чтобы удобнее было достать жалом ту точку, которую надо парализовать. Гусеница оставлена во второй раз. Теперь она вполне неподвижна, только челюсти все-таки могут кусаться.

Третий акт. Аммофила обнимает ножками парализованного и схватывает его челюстями за загривок в месте прикрепления первого грудного кольца. В течение почти десяти минут она мнет челюстями это слабое место, непосредственно прилегающее к головным нервным центрам. Удары челюстей резки, но делаются методически и через известные промежутки времени, как будто бы оператор каждый раз хочет судить о действии их; удары эти повторяются столько раз, что утомили мое намерение сосчитать их. Когда они прекращаются, то челюсти гусеницы неподвижны. Тогда ее уносят, но эта подробность здесь излишня. Я изложил драму целиком, так, как она происходит часто, но не всегда. Животное не машина, действие колес которой неизменно; ему предоставлена некоторая свобода для борьбы со случайностями. Тот, кто ожидал бы всегда видеть перипетии борьбы совершающимися точно так, как я только что описал, был бы разочарован. Встречаются частные, даже довольно многочисленные случаи, более или менее уклоняющиеся от общего правила. Следует указать главные из них для того, чтобы предостеречь будущих наблюдателей. Нередко парализация груди производится двумя уколами вместо трех, и даже одним, который в этом случае делается в передний сегмент. Это, по-видимому, самый важный укол, судя по тому, что аммофила совершает его с особенной настойчивостью. Не благоразумно ли предположить, что оператор, делая прежде всего укол в грудь, предполагает этим победить своего пленника и поставить его в невозможность вредить ему, даже мешать ему во время деликатной и длинной операции второго акта? Эта мысль мне кажется очень допустимой; и тогда почему вместо трех ударов стилетом не сделать только двух или даже одного, если этого на время достаточно? Должна быть принята во внимание степень силы гусеницы. Как бы то ни было, но грудные сегменты, пощаженные при первом нападении, бывают проколоты при втором. Иногда я даже видел, что три грудных сегмента бывали уколоты в два приема: в начале нападения, потом тогда, когда перепончатокрылое возвращается к побежденной добыче.

Победное топанье ногами, которое аммофила производит вблизи судорожно подергивающейся жертвы, не всегда бывает. Иногда насекомое производит всю операцию в один сеанс, ни на минуту не выпуская жертвы. Тогда нет проявлений радости, выражающейся в конвульсиях и скачках.

Как общее правило—парализуются все сегменты по порядку, спереди назад, даже последний, хвостовой сегмент; но довольно часто два или три последних сегмента щадятся. А редкое исключение, пример которого мне пришлось наблюдать только один раз, состоит в том, что уколы производятся в противоположном направлении: от задней части тела к передней. Тогда гусеница схватывается за заднюю оконечность и аммофила колет все сегменты подряд, подвигаясь к голове, причем укалывает и грудь, уже пронзенную. В этом обратном действии я охотно усмотрел бы рассеянность животного. Но так или иначе, обратный’ метод имеет тот же конечный результат, что и прямой: паралич всех колец.

Наконец, сдавливанье загривка челюстными клещами и сжимание слабого места между основанием черепа и первым грудным кольцом иногда совершается, иногда нет. Если челюсти гусеницы раскрываются и угрожают, то аммофила усмиряет их, надавив загривок, а если оцепенение уже охватило всю жертву, то насекомое воздерживается от этого. Эта операция, не будучи необходимой, является на помощь в момент перенесения жертвы. Гусеница, слишком тяжелая для того, чтобы нести ее летом, перетаскивается по земле головой вперед, между ножками аммофилы. Если челюсти функционируют, то малейшая неловкость может подвергнуть опасности охотника, ничем не защищенного от их ударов.

Кроме того, на дороге попадаются заросли травы, и гусеница может схватиться челюстями за какой-нибудь стебелек для того, чтобы отчаянно сопротивляться волоченью. Неподвижность челюстей временная: рано или поздно она проходит; но тогда гусеница уже в ячейке и яйцо осторожно снесено на грудь ее, вдали от челюстей, и тогда нечего их бояться.

Однажды озимый червь, получив от аммофилы первый укол в третий грудной сегмент, оттолкнул ее и толчком отбросил на некоторое расстояние. Я пользуюсь случаем и завладеваю гусеницей. Парализованы только ножки третьего грудного сегмента, остальные обладают обыкновенной подвижностью. Хотя две пораженные ножки бессильны, но гусеница очень хорошо передвигается; она углубляется в землю и вылезает ночью на поверхность, чтобы грызть отросток латука, который я ей положил. В течение двух недель мой паралитик сохраняет полную свободу действий, только пораженные члены не действуют, потом он умирает, но не от раны, а от одного случая. Следовательно, в течение всего этого времени действие яда не распространилось за пределы пораженного сегмента.

Теперь посмотрим, как ведут себя родичи щетинистой аммофилы. После долгих отказов песочная аммофила, над которой опыт производился в сентябре, согласилась принять предложенную добычу, сильную гусеницу толщиной с карандаш. Хирургические приемы ее ничем не отличались от приемов щетинистой аммофилы. Все кольца, кроме трех последних, были уколоты поочередно спереди назад, начиная от переднегруди. Так как мне удалось наблюдать только один раз эту операцию и при упрощенном методе, то мне остались неизвестными второстепенные маневры, которые, я полагаю, должны походить на маневры предыдущего вида.

Эти второстепенные маневры, еще не установленные как постоянные, т.е. топанье ногами и сжиманье затылка, я допускаю тем охотнее и в настоящем случае, что я видел, как они практиковались над пяденицами, столь отличающимися по строению от других гусениц, совершенно так же, как я об этом только что рассказал относительно озимого червя.

Два вида: аммофила шелковистая и аммофила Юлия (Amm. Julii Fabre, или moscaryi Friv.) любят гусениц-пядениц. Первая, которую я часто обновлял под моим колоколом в течение большей части августа, постоянно отказывалась от моих предложений, вторая же, напротив, постоянно принимала их.

Я предлагаю аммофиле Юлия тоненькую темноватую пяденицу, которую поймал на жасмине. Нападение совершается немедленно. Гусеница схвачена за затылок, корчится в судорогах и увлекает нападающего, который то берет верх, то бывает побежден в борьбе. Сначала уколоты три кольца груди, от зада к переду. Жало остается дольше по соседству с шеей, на первом сегменте. Когда это сделано, аммофила выпускает свою жертву и принимается топать лапками, разглаживать крылья и вытягиваться. Я снова присутствую при позах кувырканья, причем лоб приложен к земле, а задняя часть тела приподнята. У нее такая же мимика торжества, как у охотника за озимым червем. Потом она опять принимается за пяденицу. Несмотря на судороги последней, которые нисколько не ослабели от трех уколов в грудь, ее колят во все еще не тронутые сегменты, снабженные ножками или нет, начиная от переда к заду. Я ожидал увидеть, что жало не тронет длинного промежутка между настоящими (грудными) передними ножками и ложными задними; мне казалось, что те кольца, которые не имеют ни органов защиты, ни органов движения, не заслуживают тщательной операции. Но я ошибался: ни один сегмент не пощажен, даже последние. Правда, что последние, способные хватать своими ложными ножками, были бы опасны впоследствии, если бы теперь охотник пренебрег ими.

Кроме того, я замечаю, что жало действует с большей быстротой во второй половине операции, нежели в первой, может быть, потому, что полупобежденная тремя уколами гусеница облегчает доступ жала, а может быть, потому, что кольца, удаленные от головы, становятся безопасными от введения даже малейшего количества яда. Нигде не повторяется то усердие, с которым парализуется грудь, и еще менее та настойчивость, с которой парализуется первый ее сегмент. Схватив опять свою пяденицу после антракта, посвященного радостям успеха, аммофила колет так быстро,- что один раз я видел, как она должна была повторить снова свою операцию. Слегка уколотая вдоль всего тела, жертва продолжает биться. Оператор не колеблясь снова вынимает свой ланцет и в другой раз производит операцию, исключив только грудь, уже достаточно парализованную. На этот раз все в порядке: жертва неподвижна.

После стилета идут в дело челюсти, длинные, изогнутые, кусающие то снизу, то сверху,—это повторение того, что показала нам щетинистая аммофила: те же резкие удары, отделенные друг от друга довольно длинными промежутками.

Свидетельство аммофилы Юлия показывает нам, что охотники за пяденицами и охотники за обыкновенными гусеницами следуют одному и тому же методу; что жертвы, совершенно различные по внешнему строению, нисколько не изменяют приемов оперирования, если внутренняя их организация одинакова. Жалом руководит число, расположение и степень взаимной зависимости нервных центров; анатомическое строение дичи, а не форма ее, определяет тактику охотника.

Прежде чем окончить эту главу, я укажу еще на одно проявление превосходного энтомологического чутья аммофилы, умеющей узнавать своих жертв под самыми разнообразными костюмами. Однажды из ножек щетинистой аммофилы я взял только что парализованную ею гусеницу-вилохвоста (Dicranura vinula, ). Какая странная добыча сравнительно с обыкновенной ее дичью, с озимым червем! Вздувшаяся толстыми складками шея под розовым галстуком, приподнятая вместе со всей передней частью тела, дает вилохвосту подобие сфинкса, задняя часть тела которого оканчивается двумя длинными хвостовыми нитями и медленно извивается. Это странное существо на вид совсем не гусеница ни для школьника, который мне ее приносил, ни для работника, который встретил ее при обрезании ивовых прутьев, но для аммофилы это—гусеница, с которой она и обращается как со всякой другой гусеницей. Я исследую острием иглы сегменты этого странного отнятого мной у аммофилы создания: все они нечувствительны.

Все были парализованы. Эта же аммофила в плену, под моим стеклянным колпаком, обнаружила не меньшее энтомологическое знание. Я предлагал ей здесь всяких безволосых гусениц, без различия, каких только случай давал мне возможность найти: желтых, зеленых, темноватых, .с белыми полосками и т.д. Она принималась за всех без колебаний, лишь бы величина подходила; под всяким костюмом она прекрасно узнавала хорошую дичь. Но она же решительно отказалась от молодой гусеницы дзевдзеры (Zeuzera), вынутой мною из ветви сирени , и от небольшого шелковичного червя. Первая гусеница, любительница мрака, точащаяся внутри древесины, а вторая—истощенное детище наших заводов шелковичных червей—оба внушили ей недоверие и отвращение, несмотря на их голую кожу, удобную для укола, и на форму тела, совершенно похожую на форму других употребляемых аммофилой гусениц.

Итак, аммофила умеет самым мудрым способом находить и парализовать свою дичь. Где же ее учителя в этом искусстве? Их нет. Когда аммофила, разорвав свой кокон, выходит из-под земли, то предшественники ее, у которых она могла бы учиться, давно не существуют. И она сама исчезнет, не увидев своих детей. По снабжении кладовой провизией и по отложении яйца прекращаются всякие отношения ее к потомству. Взрослое, окрыленное насекомое настоящего года погибает тогда, когда насекомое будущего года дремлет в состоянии личинки под землей в своей шелковой колыбельке. Аммофила является на свет уже совершенным оператором, как мы родимся умеющими в совершенстве сосать материнскую грудь. Сосущий ребенок действует своим ртом, а аммофила своим жалом никогда не учась этому; и оба с первого же опыта оказываются мастерами своего искусства. Это—инстинкт, бессознательное побуждение, которое составляет существенную часть жизни и передается по наследству так же, как биение сердца и деятельность легких.

Комментарии закрыты