Церцерис бугорчатая

Церцерис бугорчатая

Я долго искал случая присутствовать, в свою очередь, при работах церцерис, и я так усердно искал его, что, наконец, нашел. Правда, это не был тот самый охотник за златками, прославленный Дюфуром, но это был близкий к нему вид—церцерис бугорчатая (Cerceris tuberculata Klg.), самая большая и самая сильная из всего рода.

Вторая половина сентября—это время, когда наши роющие осы приготовляют свои норки и закапывают в глубине их добычу, назначенную для личинок. Выбор места для жилья всегда подчинен тем таинственным законам, которые столь различны у различных видов, но неизменны у одного и того же вида. Церцерис Дюфура нужна для норки горизонтальная поверхность, с почвой убитой и плотной, какая бывает на аллеях, для того чтобы сделать невозможными обвалы, которые разрушили бы галерею при первом же дожде.

А нашей церцерис нужна отвесная поверхность откосов на краю дорог, стенки оврагов и канав, промытых дождем, среди песчаных мест. Благодаря этой небольшой архитектурной разнице она избегает большей части опасностей, которые могли бы угрожать ее галерее, а потому она неразборчива в выборе почвы и безразлично роет норки, как в малоподвижной, слегка глинистой почве, так и в сыпучих песках побережья, что делает ее работы более легкими. Единственное необходимое, по-видимому, условие: сухость и обилие солнца.

Ей, однако, еще недостаточно выбрать для устройства жилья отвесный склон: она принимает и другие предосторожности для защиты от дождей, неизбежных в это позднее время года. Если какая-нибудь пластинка песчаника выдается в виде карниза, если в почве встречается естественное углубление величиной с кулак, то насекомое пользуется этим навесом или этим углублением для устройства под ним своей галереи, прибавляя таким образом естественные сени к своей постройке. Хотя у них не существует никакой общины, но эти насе-

комые любят гнездиться вместе в небольшом числе; я наблюдал их гнезда всегда группами, по меньшей мере до десяти, причем отверстия гнезд почти всегда удалены друг от друга, но иногда так близки, что почти соприкасаются.

При ярком солнце очень красивое зрелище представляют маневры этих трудолюбивых землекопов. Одни терпеливо вытаскивают из углубления челюстями крупные зерна песку и выталкивают тяжелую массу прочь; другие, выскребывая стенки хода острыми граблями своих лапок, образуют кучу оскребков, которые выметают, пятясь назад, и которые длинными струйками сыплются вниз. Эти-то периодические струйки песка, выбрасываемого из роющихся галерей, выдали мне присутствие церцерис и помогли открыть их гнезда. Иная из них, окончив свою трудную работу и отдыхая после нее, разглаживает свои усики и крылышки, сидя под естественным навесом, который очень часто прикрывает жилье, или же неподвижно сидит во входе норки и показывает только свою широкую квадратную голову, пестреющую желтым и черным цветами. Другие, наконец, с серьезным жужжаньем порхают по кустам, куда за ними следуют сейчас же самцы, которые всегда держатся настороже вблизи строящихся гнезд. Образуется пара, но ей часто мешает приход другого самца, старающегося вытеснить счастливого обладателя. Жужжанье их становится угрожающим, поднимаются драки, и часто оба самца катаются в пыли до тех пор, пока один из них не признает превосходство соперника. А невдалеке от них самка равнодушно ждет развязки борьбы. Наконец, случайности поединка дают ей победителя, с которым она и улетает на поиски спокойного пристанища в какой-нибудь отдаленной рощице кустарников. Этим и ограничивается роль самцов. Вдвое меньшие ростом, чем самки, и почти столь же многочисленные, как они, самцы бродят там и сям вблизи норок, никогда не проникая в них и никогда не принимая участия ни в работах рытья, ни в охотах.

Норка бывает готова в несколько дней; часто и прошлогодние, после нескольких поправок, идут в дело. Другие виды церцерис, насколько я знаю, не имеют постоянных жилищ, которые передавались бы от поколения к поколению. Они, как настоящие кочевые цыгане, устраиваются уединенно там, куда забросил их случай бродячей жизни, лишь бы почва была для них благоприятна, а бугорчатая церцерис остается верной своим пенатам. Она устраивает гнездо под той же пластинкой песчаника, которая свешивалась над гнездом ее предшественницы; она роется в том же слое песка, в котором рылись ее предки, и, прибавляя свою работу к их работе, устраивает такое глубокое жилье, в которое не всегда проникнешь без труда. Диаметр галереи достаточно широк для того, чтобы туда вошел па-

лец, и насекомое легко может в ней двигаться даже тогда, когда обременено добычей. Направление галереи идет горизонтально на протяжении от одного до двух дециметров и потом сразу загибается углом вниз, более или менее наклонно, то в одном направлении, то в другом. Кроме горизонтальной части и угла, остальное направление определяется трудностями рытья, что доказывают извилины в более глубоких частях норки. В общем длина норки достигает полуметра.

В конце норки находятся ячейки, в довольно малом числе, и каждая снабжена пятью или шестью жуками. Жертва, которую бугорчатая церцерис выбирает для прокормления своих личинок, это крупный жук из рода клеонов (рис. 14), из семейства долгоносиков—клеон глазчатый (Cleonus ophthalmicus).

Охотник прилетает тяжело нагруженный, держа свою жертву между ножками, брюшком к брюшку, голова к голове, и тяжело садится на землю в некотором расстоянии от гнезда и теперь, уже без помощи крыльев, тяжело тащит добычу челюстями по вертикальной или, по крайней мере, очень наклонной поверхности; при этом часто спотыкается и толкается, отчего и охотник и жертва катятся иногда как попало, что, однако, не обескураживает неутомимую мать; вся покрывшись пылью, она спускается, наконец, в свою норку с добычей, которую не отпускала ни на одну минуту. Если путешествие пешком с таким бременем нелегко для церцерис, то нельзя сказать того же о ее полете, сила которого поражает, в особенности когда знаешь, что сильное насекомое несет добычу почти такую же большую и более тяжелую, чем оно само.

Я полюбопытствовал сравнить вес церцерис и ее дичи: первая весила 150 миллиграммов, а вторая, в среднем, 250—почти вдвое. Я не мог достаточно налюбоваться, с какой быстротой и легкостью охотник принимался лететь с такой тяжелой жертвой в ножках и, поднимаясь в высоту, терялся из вида, когда, испуганный моим слишком нескромным любопытством, он решался бежать, чтобы спасти свою добычу. Иногда мне удавалось отнять у него добычу, опрокинув его предварительно легкой соломинкой, и тогда ограбленная церцерис искала ее там и сям, входила поминутно в свое жилище и скоро выходила оттуда, чтобы лететь на новую охоту. Меньше чем в десять минут неутомимая исследовательница нашла новую жертву, убила ее и принесла, но я часто позволял себе опять обращать добычу в свою пользу. Таким образом, однажды я восемь раз подряд ограбил

одного и того же охотника, и восемь раз он начинал с непоколебимым постоянством свои бесплодные экспедиции. Его терпение утомило мое, и новая жертва осталась в его распоряжении.

Этим приемом или разоряя ячейки, в которых уже была запасена провизия, я собирал до сотни долгоносиков и не мог при этом сдержать удивления при виде странной коллекции, которая у меня составилась. Если охотник за златками, не выходя из границ одного рода, безразлично переходит от одного вида к другому, то этот, более исключительный, неизменно пользуется одним видом—глазчатым клеоном.

Разбирая мою коллекцию, я нашел одно-единственное исключение и то относилось к близкому виду—Cleonus alternans 01., вид, который я не встречал больше ни разу во время моих частых визитов к церцерисам. Позднейшие исследования доставили еще одно исключение, тоже долгоносика—Cleonus albidus Fbr., вот и все. Чем объяснить этот исключительный выбор? Находят ли личинки церцерис в своей неизменной дичи более вкусные и подходящие соки, которых они не могли бы найти ни в чем другом? Я этого не думаю. Если церцерис Дюфура безразлично охотится за всеми видами златок, потому что они имеют одни и те же питательные свойства, то и виды долгоносиков должны в общем, иметь одинаковые питательные свойства; тогда этот удивительный выбор только одного вида есть вопрос объема и, следовательно, экономии сил и времени.

Бугорчатая церцерис, гигант между своими родичами, нападает преимущественно на глазчатого клеона, потому что этот долгоносик самый большой у нас и, может быть, чаще встречается. Но, когда этой любимой дичи не хватает, насекомое может нападать на другие виды клеонов, хотя бы и меньшие по величине, что и доказывают два указанных исключения.

Впрочем, далеко не одна эта церцерис охотится за долгоносиками. Много других видов, сообразно их величине, силам и случайностям охоты, ловят также долгоносиков, но иных родов, видов, формы и величины. Давно известно, что песочная церцерис (Cerceris arenaria L.) питает своих личинок подобной же провизией. Я сам находил в ее норках следующих долгоносиков: Sitona lineata, Sitona tibalis, Cneorhinus hispidus , Brachyderes gracilis, Geonemus flabellippes  и Otiorhycus maleficus. У Cerceris aurita* находили: Otiorhynchus raucus и Phytonomus punctatus. Кладовая Cerceris Ferreri Lind. доставила мне следующих долгоносиков: Phytonomus murinusus punctatus, Sitona lineata, Cneorhinus hispidus, Phynchites betuleti . Последний долгоносик скатывает виноградные листья в свертки, в форме сигар, и отличается иногда превосходным металлически-голубым цветом, а чаще великолепным медно-золотистым; случалось находить до семи штук этих блестящих жучков в одной ячейке. Мелкие виды церцерис, самые слабые, ловят и дичь мелкую, но малый объем здесь пополняется большим количеством. Так, церцерис четырехполосая (С. quadricincta Latr.) натаскивает в каждую ячейку до тридцати штук долгоносого семеяда—Apion gravidum, не пренебрегая, когда к тому представляется случай, и более крупными долгоносиками, каковы: Sitona lineata и Phytonomus murinus. Cerceris libata делает подобные же запасы. Наконец, самая маленькая из церцерис нашей местности, церцерис Юлия (С. Julii Fabre), охотится за самыми маленькими долгоносиками: Apion gravidum и Bruchus granarius—дичь, соответствующая тщедушному охотнику. Для того чтобы покончить с этими списками дичи, прибавим, что некоторые церцерис следуют другим гастрономическим законам и выкармливают своих личинок- перепончатокрылыми. Такова церцерис нарядная (С. ornata = rybiensis L.). Но так как подобные вкусы выходят за пределы нашей задачи, то опустим их.

Итак, из восьми видов осы-церцерис, кормящих своих личинок жуками, семь ловят долгоносиков и один—златок. На основании каких особенных причин эти осы держатся в столь тесных границах? Что служит причиной столь исключительного выбора? Какая черта внутреннего сходства соединяет златок с долгоносиками, ничем на них по наружности не похожими, и делает тех и других одинаково пищей плотоядных личинок церцерис? Без всякого сомнения, между одним и другим родом жертв существует разница во вкусе и питательных свойствах, которую личинки отлично умеют оценить; но не эта, а другая, гораздо более серьезная причина должна оказывать давление на все эти гастрономические соображения и мотивировать это странное предпочтение.

Все долгоносики, как те, которых я извлекал из земли, так и те, которых отнимал из лапок охотников, хотя были навсегда лишены способности движения, были в состоянии совершенной свежести. Яркость красок, гибкость члеников и малейших сочленений, нормальное состояние внутренностей, все соединялось для того, чтобы заставить сомневаться в их смерти, тем более что даже в лупу невозможно заметить ни малейшего повреждения и невольно ждешь, что насекомое с минуты на минуту задвижется и пойдет.

Еще замечательная вещь: в такую жару, которая в несколько часов высушила бы и обратила в прах умерших обыкновенной смертью насекомых, также в сырую погоду, когда мертвое насекомое быстро сгнило бы, я сохранял без всякой особенной предосторожности в течение месяца и более этих насекомых в стеклянных трубочках или в бумажных мешочках, и, необыкновенная вещь, через такой громадный промежуток времени внутренности нисколько не потеряли своей свежести и анатомировать их было так же легко, как живых насекомых. Нет, подобные явления нельзя объяснить действием антисептической жидкости, как нельзя поверить, что здесь настоящая смерть: жизнь еще не покинула тело; в нем остается скрытая и пассивная, растительная жизнь. Она одна, борясь успешно с разрушительным действием химических сил, может так долго предохранять организм от разрушения. Жизнь еще тут, но только без движения. И перед глазами имеешь чудо, которое мог бы произвести хлороформ или эфир, чудо, причина которого скрыта в таинственных законах нервной системы.

Отправления этой растительной жизни, без сомнения, замедлены, нарушены; но все-таки они глухо совершаются. Доказательством может служить выделение экскрементов, которое у долгоносиков нормально совершается время от времени в первую неделю их глубокого сна. Выделения прекращаются только тогда, когда желудок не содержит уже решительно ничего, как это доказывает его вскрытие. Этим не ограничиваются слабые проблески жизни, проявляемые еще животным: хотя раздражимость, по-видимому, уничтожена навсегда, но мне удавалось пробудить некоторые ее признаки. Опустив только что взятых из норки церцерис долгоносиков во флакон с опилками, смоченными несколькими каплями бензина, я немало был удивлен, увидев, что четверть часа спустя жуки двигали усиками и лапками. Одну минуту я думал, что могу вернуть им жизнь. Тщетная надежда! Эти движения— последние признаки угасающей раздражимости быстро останавливаются и не могут быть вызваны в другой раз. Я повторял этот опыт несколько раз, начиная с нескольких часов после поражения жуков осой и кончая тремя-четырьмя днями после него, и всегда с тем же успехом. Однако движения проявляются тем медленнее, чем старее жертва. Это движение всегда распространяется от передней части тела

к задней: сначала усики совершают несколько медленных колебаний, потом вздрагивают передние лапки, потом начинают колебаться лапки второй пары ног и, наконец, третьей—задние. Неподвижность затем наступает более или менее быстро. Через 10 дней после операции, которую произвела над ними оса, я не мог уже этим способом вызвать ни малейшего раздражения; тогда я прибег к электричеству, которое вызывает более энергичные мускульные сокращения там, где испарения бензина не действуют. Достаточно одного или двух элементов Бунзена, которыми заряжаются разъединенные точки. Погрузив острие одной из них под самое заднее кольцо брюшка, а острие другой под шею, получаем всякий раз, как проведен ток, кроме дрожания лапок, сильное сгибание ножек, которые подгибаются под брюшко и опускаются, когда ток прерван. Эти движения, очень энергичные в первые дни, мало-помалу уменьшают свою напряженность и появляются только спустя некоторое время. На десятый день я еще получал заметные движения, а на пятнадцатый ток не был в состоянии их вызвать, несмотря на гибкость членов и свежесть внутренностей. Я подвергал для сравнения действию тока действительно мертвых жуков, умерщвленных бензином или сернистым газом, каковы:: чернотелка—Blaps и дровосеки—Saperda и Lamia. Уже через два часа после удушения невозможно было вызвать движений, которые так легко получались у долгоносиков, находившихся в течение нескольких дней в том особенном состоянии, среднем между жизнью и смертью, в какое повергает их церцерис.

Все эти факты противоречат предположению, будто насекомое совершенно мертво и не подвергается гниению лишь благодаря влиянию предохраняющей жидкости. Это можно объяснить только тем, что у насекомого поражена способность движения; внезапно замершая раздражимость угасает медленно, тогда как растительные функции, более упорные, угасают еще медленнее и поддерживают внутренности насекомого в свежем состоянии в течение времени, необходимого для кормящихся жучками личинок церцерис.

Частность, которую особенно важно было выяснять, это—способ убивания. Очевидно, что ядовитое жало церцерис должно тут играть первую роль. Но как и куда проникает оно в тело долгоносика, покрытое со всех сторон твердым панцирем, части которого так тесно прилегают друг к другу? На нем даже в лупу нельзя рассмотреть никаких следов раны. Итак, значит, надо прямым наблюдением узнать приемы операции—задача, перед трудностями которой нельзя было не задуматься и решение которой мне казалось некоторое время невозможным. Однако я попытался это сделать и не без успеха.

Вылетев из норок на охоту, церцерисы безразлично направля-

ются в ту или другую сторону и возвращаются с добычей также со всех сторон. Следовательно, все окрестности посещались ими одинаково; но так как эти охотники употребляют не более десяти минут для того, чтобы слетать за добычей и вернуться, то величина облетаемого ими участка не должна быть очень велика, в особенности потому, что при этом еще надо время для отыскания добычи и для ее парализации. Итак, я принялся ходить по соседним местам, со всевозможным вниманием стараясь захватить церцерис на охоте. Посвятив все послеобеденное время этой неблагодарной работе, я кончил тем, что убедился в бесполезности моих поисков; убедился в том, как мало шансов захватить на деле нескольких редких охотников, рассеянных там и сям и быстро исчезающих из глаз, благодаря быстроте их полета, и особенно благодаря неровной местности, засаженной виноградом и оливками. Я отказался от этого. Нельзя ли принести живых долгоносиков в соседство гнезда, соблазнить церцерис готовой, найденной без труда, добычей и присутствовать при желанной драме? Эта мысль показалась мне хорошей, и со следующего же утра я отправился в поиски за живыми глазчатыми клеонами.

Виноградники, поля люцерны, хлебные поля, заборы, кучи камней, окраины дорог—все посетил и исследовал я и через два дня тщательных поисков был обладателем—посмею ли сказать—трех долгоносиков, измятых, покрытых пылью, с оторванными усиками или лапками, хромых ветеранов, которых церцерис, может быть, и не захотят. С того дня лихорадочных поисков прошло уже много лет, и, несмотря на мои почти ежедневные энтомологические исследования, я все-таки не знаю, в каких условиях живет этот знаменитый клеон, которого я встречаю иногда бродящим там и сям около тропинок. Удивительное могущество инстинкта! В тех же местах, в очень короткое время, наши осы находят сотнями тех насекомых, которых человек никак не может найти; они находят их свежими и блестящими, без сомнения только что вышедшими из куколки.

Ну, что же делать! Попробуем сделать опыт с моей жалкой дичью. Церцерис только что вошла в свою галерею с обыкновенной добычей и, прежде чем она вышла в другую экспедицию, я кладу клеона в нескольких дюймах от гнезда. Жук ходит туда и сюда; когда он слишком отдаляется, я его возвращаю на место. Наконец, церцерис показывает свою широкую голову и выходит из норы: сердце бьется у меня от волнения. Оса карабкается несколько мгновений на закраины своего жилья, видит клеона, подходит к нему, толкает его, поворачивает, проходит несколько раз через его спину и улетает, не удостоив ни одним ударом челюстей моего пленника, который так дорого мне стоил. Я был смущен, подавлен. Новые опыты у других норок: новые разочарования. Решительно, эти дикие охотники не желают дичи, которую я им предлагаю. Может быть, они находят ее слишком старой, увядшей. Может быть, беря ее в руки, я сообщил ей запах, который им не нравится. У них такой утонченный вкус, что постороннее прикосновение внушает им отвращение.

Буду ли я более счастлив, вынудив церцерис употребить свое жало для собственной защиты? Я запер в одном и том же флаконе церцерис и клеона и последнего раздражаю несколькими толчками. Оса, натура более тонкая и впечатлительная, думает не о нападении, а о бегстве. Даже роли переменились: долгоносик, сделавшись нападающим, схватывает иногда хоботом лапку своего смертельного врага, который до того подавлен страхом, что даже не пытается защищаться. Мои ресурсы истощились, а желание присутствовать при развязке только увеличилось. Посмотрим, поищем еще.

Является новая блестящая мысль, ведущая за собой надежду. Да, это именно то; это должно удасться. Надо предложить мою отвергнутую дичь осе как раз в разгар ее охоты. Тогда, в увлечении, она не заметит несовершенства дичи. Я уже говорил, что, возвращаясь с охоты, церцерис садится в низу обрыва в некотором расстоянии от норки и тяжело дотаскивает свою добычу пешком. В этот момент надо отнять у нее жертву, схватив ее пинцетом за лапку, и сейчас же в обмен бросить ему моего живого клеона. Это прекрасно удалось мне. Как только церцерис почувствовала, что добыча скользит у нее под брюшком и исчезает, она нетерпеливо бьет лапками по земле, оборачивается и, заметив нового клеона, который заменил ее добычу, кидается на него и обхватывает его лапками, чтобы унести. Но скоро она замечает, что добыча жива, и тогда начинается драма, оканчивающаяся с непостижимой быстротой.

Оса становится лицом к лицу с своей жертвой, схватывает ее хобот своими могучими челюстями, и в то время, как долгоносик выгибается на своих ножках, оса передними лапками усиленно давит его в спину, как будто для того, чтобы раскрыть какое-нибудь сочленение брюшка. Тогда брюшко убийцы скользит под брюшком клеона и живо, в два или три приема, впускает свой ядовитый стилет в место прикрепления передней части груди, между первой и второй парами ножек. Все сделано в одно мгновение. Без малейшего конвульсивного движения, без этих потягиваний членами, которые обыкновенно сопровождают предсмертную агонию животного, жертва как пораженная громом падает, навсегда неподвижная. Это ужасно столь же, как и удивительно по быстроте. Потом охотник поворачивает труп на спину, обхватывает его ножками и улетает с ним. Три раза я возобновлял этот опыт с моими долгоносиками, и приемы борьбы ни разу не переменились.

Затем я пробую наблюдать эту же борьбу в неволе, под колпаком из мелкой металлической сетки, куда пускаю разных операторов и их дичь. Но здесь, оказалось, не всякий охотник решался вступить в борьбу. Из двух церцерис, пущенных мною под сетку, церцерис песочная упорно отказывалась от предложенных ей жертв; другая, церцерис Ферреро, уступила искушению после двухдневного плена. К ней был пущен долгоносик—баланин желудевый, отличающийся своим непомерно длинным хоботком; оставшись лицом к лицу с этим долгоносиком, оса схватила его за хобот и совершенно так же, как это делала церцерис бугорчатая с клеонами, всадила ему жало ниже первого грудного кольца, между первой и второй парами ножек. Приемы охоты у обоих оказались совершенно одинаковыми.

Само собой разумеется, что потом я возврашал бугорчатой церцерис ее первую добычу и отнимал моего клеона, которого на досуге рассматривал хорошенько. Это исследование только укрепило мое высокое мнение об ужасном таланте бандита. В точке укола невозможно заметить ни малейшей ранки, ни малейшего сока. Но что имеет особенное право на наше удивление, так это такое быстрое и полное уничтожение движения. Сейчас же после операции я напрасно искал у долгоносиков, парализованных на моих глазах, следов раздражимости; эти следы никогда не обнаруживались при укалывании й щипании насекомого, нужны были искусственные средства, описанные выше, для того, чтобы их вызвать. Итак, сильные жуки клеоны, которые, будучи живыми наколоты булавкой на фатальную пробковую пластинку коллекционеров, бьются целые дни, недели, да что я говорю, целые месяцы, они в одно мгновение теряют движения под влиянием тонкого укола церцерис, которая впускает им капельку яда.

Что же такое находится в точке, куда проникает жало? Не надо ли обратиться к физиологии и анатомии для объяснения причины столь поразительно быстрого и полного обмирания?

Комментарии закрыты