Полевой сверчок единственное из наших насекомых, обладающее в зрелом возрасте постоянным жилищем, которое сделано его собственными трудами. Большая часть других насекомых в дурную погоду прячется или в землю, или в глубине случайного временного убежища, получаемого без труда и покидаемого без сожаления.
Многие в целях дать приют своему будущему семейству создают чудесные вещи: кошельки из бумажной ткани, корзины из листьев, башенки из мастики, напоминающей цемент, и т. д.
Некоторые личинки, питающиеся живностью, живут в постоянной засаде, где поджидают свою добычу. Личинка жука-скакуна (Cicindela), например, выкапывает себе отвесный колодец, из отверстия которого выставляет наружу верхушку своей плоской, бронзового цвета головы. Кто отважится ступить на этот коварный мостик—исчезает в пропасти, трап которой покачнется и выскользнет из-под ног проходящего.
Личинка муравьиного льва устраивает в песке воронку с очень сыпучим скатом, по которому скользит муравей, подбиваемый метательными снарядами, посылаемыми охотником из глубины воронки при помощи затылка, который служит ему в этом отношении как праща. Но все это лишь временные пристанища, гнезда, капканы.
Только один сверчок знает воздвигнутое с трудом жилище, где насекомое поселяется навсегда с тем, чтобы никуда уже более не перебираться, ни во время весенней благодати, ни при зимнем убожестве. У него настоящий замок, который он основал в видах своего собственного спокойствия, не помышляя при этом ни об охоте, ни о семействе. На каком-нибудь покрытом дерном склоне, освещаемом лучами солнца, он строит себе сельский домик. Пренебрегая попадающимися случайными пристанищами, он всегда выбирает для устройства своего жилища место здоровое, с хорошим местоположением, и сам роет всю свою хижину, начиная от входа и кончая задней комнатой.
Каким образом распределяются дары инстинкта? Вот одно из самых скромных насекомых, умеющее, однако, превосходно устроить свой дом. Оно имеет свой угол—преимущество, незнакомое многим из более его одаренных; оно имеет тихое пристанище—первое условие благосостояния, и никто вокруг него не способен обзавестись своим домом. Откуда у него этот дар? Не происходит ли это преимущество от наличности необходимых для того орудий? Нет, сверчок как землекоп не выходит из ряда обыкновенных землекопов. Можно даже подивиться несколько успехам его работы, если принять во внимание слабость его средств. Не есть ли это потребность его верхних покровов, может быть, исключительно нежных? Нет, среди его близких сочленов есть такие, которые, обладая кожей не менее чувствительной, ничего не опасаются на открытом воздухе.
Не является ли эта склонность присущей его анатомическому строению, не есть ли это талант, порожденный внутренними побуждениями организма? Нет, в моем соседстве водятся три других сверчка: двупятнистый (Gryllus bimaculatus de Geer), отшельник (G. desertus Pallas) и бордоский (G. burdigalensis Latr.), столь похожие на полевого сверчка видом, окраской и строением, что при первом взгляде их смешиваешь с ним. Первый почти одинакового с ним роста, даже несколько больше его. Второй имеет совершенно такой же вид, как у него, но только вдвое меньше. Третий еще меньше. И вот эти подобия полевого сверчка не знают искусства рыть себе норы. Двупятнистый сверчок живет в кучках травы, гниющей в сырых местах; сверчок-отшельник скитается по расщелинам сухих глыб, поднятых лопатой садовника; сверчок бордоский не боится проникать в наши жилища, где он осторожно поет в августе и сентябре в каком-нибудь темном и прохладном закоулке.
Бесполезно продолжать далее: слово «нет» следовало бы за каждым из наших вопросов. Обнаруживаясь здесь, исчезая там, несмотря на совершенно однородное устройство органов, инстинкт никогда не скажет нам своих причин. Он столь мало зависит от набора орудий в животном, что никакие анатомические данные не могут объяснить его, а тем более предусмотреть. Четыре почти тождественных сверчка, из которых только один знаком с искусством делать норы, прибавляют свое свидетельство ко многим ранее имевшимся доказательствам этого. Они поразительным образом подтверждают наше невежество в происхождении инстинктов.
Кто во время своих прогулок по лугам не останавливался перед хижиной сверчка! Как бы осторожны ни были ваши шаги, он услышал их и, резким движением попятившись назад, опускается в глубину своего тайника. Когда вы подходите, порог его замка уже пуст. Способ заставить выйти скрывшегося всем известен. Берут соломинку и, введя ее в подземелье, осторожно ее покачивают. Насекомое, удивленное тем, что происходит наверху, и ощущая щекотание соломинки, выходит из своих потайных покоев; оно останавливается в сенях, колеблется, осматривается вокруг, шевеля своими тонкими усиками, но вот оно идет на свет и выходит наружу. С этой минуты его уже нетрудно поймать, настолько происшедшее встревожило и омрачило его бедную голову. Если его не поймать сразу и он, скрывшись опять в нору, сделается более подозрительным и не выйдет вторично, несмотря на щекотание соломинкой, то наводнение, произведенное стаканом воды, с успехом выгонит упрямца из дома.
Прелестные времена сажания сверчка в клетку и кормления его листом латук-салата, непорочные детские охоты на покрытых травой краях тропинок—я снова переживаю вас, исследуя сегодня норы сверчков для заселения своих садков; я переживаю вас вновь почти во всей вашей первобытной свежести, когда мой сотрудник— маленький Поль, успевший уже сделаться мастером в приемах с соломинкой, внезапно и быстро поднимается после долгой борьбы терпением и хитростью с маленьким упрямцем, радостно размахивает в воздухе зажатой рукой и кричит, совершенно растроганный: «Он тут, он тут!» Ступай скорее в бумажный сверток, маленький сверчок. Тебя будут нежить, но зато научи нас чему-нибудь и прежде всего покажи нам свое жилище.
Оно расположено среди злаков на какой-нибудь обращенной к солнцу покатости, благоприятствующей быстрому стоку дождевой воды, и представляет собой несколько наклонный ход, диаметром не больше толщины пальца, ломаный или прямой, смотря по составу почвы. Длина его не больше длины пальца. Принято за правило, чтобы вход закрывался травой: поэтому насекомое не дотрагивается до травянистого пучка, торчащего перед входом, а выходит щипать зелень по соседству, пучок же травы у входа служит навесом, который, давая тень, скрывает в то же время вход в жилище. Порог, добросовестно выскобленный и вычищенный, продолжается на некоторое расстояние наружу отлогим склоном. Когда все кругом бывает спокойно, сверчок сидит на этом пороге и пиликает своим смычком.
Внутренность жилища без света, с голыми, хотя и не грубо обделанными стенами. Продолжительные досуги позволяют сверчку стирать с них слишком большие шероховатости. В глубине узкого прохода помещается несколько расширенная комната для отдыха, стены которой лучше сглажены, чем все остальное. В общем, жилище очень простое, очень чистое, свободное от сырости и устроено соответственно требованиям разумной гигиены. Во всяком случае, тут видна огромная работа, если принять во внимание те скромные средства, которые были употреблены для рытья. Попробуем присутствовать при работе и справимся также о времени начала ее, что заставляет нас вернуться ко времени появления яйца.
Тому, кто пожелал бы присутствовать при кладке яиц сверчка, не нужно делать больших приготовлений; ему достаточно обладать небольшим терпением, которое Бюффон признает за гениальность, я же назову гораздо скромнее, а именно—высшей добродетелью наблюдателя. В апреле или, самое позднее, в мае разместим насекомых отдельными парами по цветочным горшкам с слегка примятой землей. Съестные припасы заключаются в листке латук-салата, возобновляемом время от времени. Стеклянная пластинка покрывает горшок и препятствует побегу.
На первой неделе июня я застаю мать неподвижной, с яйцекладом, отвесно воткнутым в почву. Не обращая внимания на нескромного посетителя, она долго стоит на одном месте. Наконец, вытаскивает яйцеклад, заглаживает не особенно усердно следы от сделанных им дыр, отдыхает одно мгновение, перекочевывает на другое место и начинает снова то здесь, то там, по всему протяжению находящейся в ее распоряжении площади. Это—повторение того, что нам уже показал бледнолобый кузнечик, но на этот раз с более медленными движениями. Кладка яиц показалась мне законченной в двадцать четыре часа. Для большей уверенности я жду еще два дня.
После того я исследую землю в горшке. Яйца, желтые как солома, представляют собой цилиндры, закругленные с обоих концов, имеющие в длину почти три миллиметра. Они разобщены между собой в земле, расположены отвесно и собраны по отдельным кучкам, более или менее многочисленным, соответственно каждой последовательной кладке. Я нахожу их на всем пространстве горшка, приблизительно на глубине полувершка. С той точностью, какая только возможна при трудности рассматривания массы земли в лупу, я насчитывал от пятисот до шестисот яиц, положенных одной матерью. Конечно, такая семья подвергнется в короткий срок сильной прочистке.
Яйцо сверчка представляет собой маленькое чудо механики. После вылупления личинки оно имеет вид белого матового чехла, который открыт на одном конце круглым, очень правильным отверстием, с приставшей к его краю крышечкой. Вместо того чтобы ломаться как попало от толчков или под резцами новорожденного, скорлупа яйца открывается сама собой по загодя приготовленной линии наименьшего сопротивления. Следовало бы посмотреть на любопытное вылупление.
Приблизительно на пятнадцатый день после кладки яиц две большие глазные точки, круглые, рыжевато-черные, затемнили передний кончик яйца. Немного выше этих двух точек, на самом конце яичка вырисовывается потом тонкий круглый венчик—будущая линия перелома. Скоро через оболочку яйца просвечивают членики тела зародыша. Теперь настало время удвоить бдительность и участить осмотры, особенно по утрам. Удача любить терпеливых и вознаграждает меня за мое усердие. По линии наименьшего сопротивления кончик яйца под толчками лба заключенного отстает, приподнимается и отскакивает в сторону, подобно крышке. Выходит сверчок, точно маленький чертенок, выскакивающий из коробочки с сюрпризом.
Соперничая в быстроте с вылуплением навозных жуков, вылупление сверчка, ускоряемое теплотой лучших в году дней, недолго испытывает терпение наблюдателя. Еще не пришло солнцестояние, как уже все десять пар, поселенные для моих занятий под стеклом, окружены многочисленными семьями. Итак, продолжительность жизни в яйце простирается, приблизительно, до десяти дней.
Я только что сказал, что из яйца выходит молодой сверчок—это не совсем точно. То, что появляется у отверстия, имеет вид крошечного животного, трудно распознаваемого из-под тонкой пелены, его покрывающей. Я ожидал этой обертки, этой рубашечки первых часов, по тем же причинам, как и у кузнечиков. Сверчок, говорил я себе, вылупляется под землей. Он также имеет очень длинные усики и чрезмерной величины задние ноги, которые затруднили бы его во время выхода из яйца. В таком случае, он должен владеть выходной рубашечкой.
Моя догадка подтвердилась только наполовину. Вылупляющийся сверчок действительно владеет временным наружным платьем, но он далек от употребления его для вылезания в нем наружу; он снимает свой наряд еще у отверстия яйца. Каким обстоятельствам приписать это исключение? Может быть, следующему. До вылупления яйцо сверчка пребывает в земле лишь несколько дней, между тем как яйцо кузнечика лежит там целых восемь месяцев. Первое, за очень редкими исключениями, лежит в сухое время года, под тонким непрочным слоем сухой и пыльной земли; второе, напротив, покоится в прибитой осенними и зимними дождями среде, которая должна представлять серьезные затруднения выбирающемуся на ее поверхность.
Кроме того, сверчок меньше ростом и плотнее, чем кузнечик, и менее поднят на ходулях. Таковы, казалось бы, причины различия между этими двумя насекомыми в отношении способа выхода их из-под земли. Кузнечик, вылупляющийся на большей глубине, под сильно примятым пластом земли, нуждается в особом дорожном платье, без которого отлично может обходиться сверчок, менее заваленный, более близкий к поверхности, имеющий перед собой лишь неплотный слой пыли.
К чему в таком случае служит последнему рубашечка, которую он отбрасывает, как только выйдет из отверстия яйца? На этот вопрос я отвечу другим: зачем ему два белых обрубка, два бледных зачатка крыльев, которыми он владеет под надкрыльями, превращенными в обширный звуковой снаряд? Они так ничтожны, так слабы, что насекомое, конечно, не делает из них никакого употребления, подобно тому, как собака не извлекает никакой выгоды из своего большого пальца, неподвижно висящего на задней стороне лапы.
Для сохранения симметрии рисуют иногда на стенах домов подобия окон, которые составляют пару с настоящими окнами. Этого требует порядок—главное условие прекрасного. Точно так же и жизнь имеет свои симметрии, свои повторения общего первообраза. Упраздняя орган, оставшийся без употребления, она оставляет от него следы, которые указывают на основное расположение.
Зачаточный большой палец собаки указывает на лапу с пятью пальцами, отличительный признак высших животных; крыловидные обрубки сверчка свидетельствуют о насекомом, способном к правильному летанию; внезапное линяние на пороге яйца напоминает о необходимой предохранительной рубашечке, защищающей прямокрылых, которые вылупляются под землей, при их трудном выходе из-под нее.
Сейчас же по снятии рубашечки молодой сверчок, совсем еще бледный, почти белый, ополчается против земли, возвышающейся над ним. Он стучится челюстями, метет и отгребает назад посредством брыканий пыльное препятствие ничтожного сопротивления. Вот он и на поверхности, в большой радости от солнечного света и в большой опасности от нападений на него других живых существ, такой маленький, слабый, не больше блохи. В двадцать четыре часа он окрашивается в цвет черного дерева и делается хорошеньким негритенком, черный цвет которого может соперничать с той же окраской взрослого. От его первоначальной бледности у него остается только белый поясок, окаймляющий грудь и напоминающий помочи раннего детства.
Очень проворный, он щупает поверхность своими длинными усиками, семенит ножками и скачет большими прыжками, чего впоследствии не позволит ему его будущая дородность. В то же время переживаемый им возраст есть время особой нежности желудка. Я предлагаю ему угощение взрослых—нежный листок латук-салата. Он не удостаивает откусить от него, или, может быть, откушенные куски ускользают от моего зрения, настолько они малы.
Через несколько дней с моими десятью семействами я вижу себя слишком обремененным хозяйственными заботами. Что мне делать с пятью или шестью тысячами сверчков, прелестным стадом, конечно, но которых я не в состоянии воспитывать по невежеству моему относительно потребного для того ухода? Я дам вам свободу, милые мои скотинки, и поручу вас высшей воспитательнице—природе.
Так и сделано. Я выпускаю во все стороны моего сада свои полчища, старательно выбирая для этого лучшие уголки. Какой концерт будет в следующем году перед моей дверью, если все с ними будет благополучно. Но нет, симфония, вероятно, будет молчанием, потому что должна произойти жестокая прочистка, вызванная чрезмерной плодовитостью их матерей. Несколько пар, которые переживут истребление,— вот все, чего позволительно ожидать.
Как было с молодыми богомолами, так и теперь первыми прибежавшими на эту манну и наиболее пламенными в разбое были муравьи и маленькая серая ящерица. Муравей, гнусный разбойник, не оставит мне, чего я очень боюсь, ни одного сверчка в саду. Он хватает этих бедняг и яростно грызет их. Что за дьявольское животное! И сказать, что мы ставим его в высшие ряды! Книги прославляют его, и похвалы на его счет не истощаются в них; у естественников он в большом почете, и они каждый день прибавляют что-нибудь новое к его славе. Как верно, что у животного, как и у людей, из многих средств заслужить себе известность наиболее действительное заключается в том, чтобы приносить вред! Опустошения, произведенные среди сверчков муравьями и другими хищниками, были таковы, что мои поселения в саду, столь густо заселенные вначале, опустели до такой степени, что я уже не имею возможности продолжать наблюдения дома. Мне приходится прибегать к сведениям извне.
В августе в рыхлом наносе листьев, под которыми летнее солнце не совсем еще выжгло лужок, я нахожу молодого, уже подросшего сверчка, совсем черного, как взрослые, без всякого признака белого пояска первых дней. Он еще не имеет постоянного жилища, так как ему достаточно приюта под сухим листом или под плоским камнем; он и продолжает так бродяжничать до половины августа. Это как раз то время, когда желтокрылый сфекс преследует этих скитальцев, являющихся для него легкой добычей, и уничтожает тех, которые пережили истребление от муравьев. Постоянное жилище, вырытое сверчком несколькими неделями раньше помянутого времени, предохранило бы его от нового истребителя. Но претерпевающие и не помышляют о том. Суровый опыт прошедших веков ничему не научил их. Довольно сильные уже для того, чтобы вырыть себе нору-убежище, они тем не менее остаются непоколебимо верными древним обычаям, хотя бы даже сфекс заколол своим жалом последнего из их породы.
Только в конце октября, с приближением первых холодов, начинается рытье нор. Работа эта очень проста, если судить по тому немногому, с чем ознакомило меня наблюдение под колпаком. Никогда рытье не производилось на обнаженном месте, но всегда под навесом какого-нибудь увядшего листа. Землекоп роет передними лапками, извлекая клещами своих челюстей довольно объемистые кусочки гравия. Я вижу, как он утаптывает землю своими сильными задними ножками с двойным рядом колючек; вижу также, как он скребет и метет к заду вырытую землю, которую потом рассыпает по склону. Вот и весь его способ рытья.
Сначала работа идет довольно быстро. Благодаря рыхлости почвы в моем садке копатель через два часа уже скрывается под землей. По временам он снова появляется у отверстия, неизменно пятясь задом и подметая. Если им овладевает усталость, то он останавливается на пороге, головой наружу, слабо пошевеливая усиками. Потом опять входит в начатое помещение и снова принимается работать клещами и граблями. Вскоре отдых делается более продолжительным, и мне надоедает наблюдать далее.
Наиболее спешное уже сделано. Для нужд настоящей минуты сделанное жилище в два дюйма глубиной вполне достаточно. Остальная работа будет производиться долго и с передышками. За нее принимаются на досуге, работая каждый день понемногу, чтобы делать нору все глубже и шире, по мере того как увеличиваются холода и рост ее обитателя. Даже зимой при мягкой погоде, если солнце светит у входа жилища, можно застать сверчка вытаскивающим наружу вырытую землю—знак поправок и нового рытья. Починка владения производится даже во время весенних радостей; оно будет постоянно поправляться и совершенствоваться, до самой смерти обладателя.
Апрель кончается, и начинается пение сверчка. Сначала оно слышится редко и сдержанными соло, но вскоре превращается в общую симфонию, в которой каждый бугорок лужайки имеет своего исполнителя. Я охотно поставлю сверчка во главе певцов весеннего возрождения природы. Это—осанна пробуждения, святое аллилуйя, понятные и зерну, пускающему ростки, и пробивающейся травке. Зеленые поля с цветами, раскачивающими под солнечным лучом свои кадильницы, получают от него хотя и скромное, но торжественное прославление.
Комментарии закрыты