Его зовут Monodontomerus cupreus Sm. Попробуйте-ка выговорить: мо-но-дон-то-ме-рус; не правда ли, это отлично наполняет вам рот; это имя приводит вам на ум идею о каком-то апокалипсическом звере или можно подумать, что речь идет о каком-нибудь гиганте минувших геологических эпох, вроде мастодонта, мегатериума, плезиозавра и т. д. Название, в данном случае, вводит нас в заблуждение: речь идет о крошечном насекомом, меньше обыкновенного комара. Есть такие милые люди, очень почтенные ученые, которые любят замысловатые названия; они и мошке дадут такое прозвище, которое может перепугать. Итак, наш монодонтомер почти так же мал, как мошки, роями кружащиеся на солнце в конце осени. Он принадлежит к той же группе перепончатокрылых сверлильщиков, или наездников, к какой относится и левкоспис. Цвет его золотисто-бронзовый, а глаза красные, как коралл. Сверло свое, или яйцеклад, он носит как шпагу, наголо, т. е. сверло его торчит на конце брюшка, немного косо, кверху, вместо того, чтобы лежать в желобке, идущем вдоль спины, как то бывает у левкосписа. В общем, однако, инструменты их одинаковы.

Этот крошечный носитель шпаги тоже из числа преследователей халикодомы, и не из менее страшных. Он нападает на гнезда каменщиц в одно время с левкосписом. И я вижу, как они вместе исследуют крышу гнезда концами усиков, а потом так же решительно, как и левкоспис, погружают свое сверло в цемент. Более увлеченный своей работой и, может быть, менее сознающий опасность, он не обращает внимания на человека, который наблюдает его совсем близко. Левкоспис при этом убегает, а он не двигается. Его самоуверенность такова, что он является в мой кабинет оспаривать у меня гнезда халикодом, содержимое которых я изучаю на моем столе, и совершает свою операцию под моей лупой, рядом с моим пинцетом. Чем он рискует? Что можно сделать ему, такому крошечному крошечному? Он считает себя в такой полной безопасности, что я могу брать гнездо в руку, переносить его, класть, опять брать, а насекомое, не обращая на это внимания, продолжает свою работу.

Один из таких смельчаков явился посетить гнездо стенной халикодомы, большая часть ячеек которого была уже занята многочисленными коконами паразита стелиса (Stelis nasuta Lair). Ячейки были взломаны мной и содержимое их широко открыто. Находка, по-видимому, понравилась монодонтомеру, потому что в течение четырех дней я вижу этого карлика без перерыва роющимся то в одной ячейке, то в другой; вижу, как он выбирает кокон и погружает туда свой бурав по всем правилам искусства. Я узнаю при этом, что не зрение, хотя оно и необходимый руководитель, решает вопрос о том, куда надо вводить яйцеклад. Вот насекомое, исследующее не каменистый покров гнезда каменщицы, а поверхность ее шелковистого кокона. В естественных условиях все коконы бывают обыкновенно закрыты каменистой стенкой гнезда, и потому исследователь наш, а также и вся его раса, никогда еще не работали при таких условиях, как теперь. Ну и что же: несмотря на глубокую разницу внешности, насекомое не колеблется. При помощи специального чувства, представляющего для нас непонятную загадку, он узнает, что под шелковистой стенкой кокона, никогда им не виданного, находится предмет его поисков. Обоняние было уже признано не играющим тут роли, теперь мы должны устранить и зрение.

Меня нисколько не удивляет, что мой дерзкий гость сверлит коконы стелиса — паразита халикодомы; я знаю, как безразлично относится он к свойствам дичи, которую назначает для своей семьи. Я находил его у пчел, очень различных по величине и нравам: у антофор, осмий, халикодом, антидий. Но интерес не в этом: он в маневрах насекомого, за которым я могу следить в самых благоприятных условиях.

Усики, резко изогнутые под прямым углом, как две сломанные палочки, ощупывают кокон только своими кончиками. В крайнем членике их помещается загадочное чувство, воспринимающее на расстоянии те впечатления, которых глаз не видит, обоняние не ощущает и слух не слышит. Если исследуемая точка оказывается для паразита подходящей, то он высоко приподнимается на ножках, чтобы дать достаточно простора действию своей машинки, и подводит конец брюшка немного наперед; при этом все сверло, т. е. собственно яйцеклад и две боковые нити его футляра, ставится перпендикулярно к кокону, посредине четырехугольника, образуемого четырьмя задними ножками,— положение необыкновенно благоприятное для получения наибольшей силы действия. Некоторое время все сверло целиком упирается в кокон, ищет кончиком, щупает; потом, сразу, нить, вводящая яичко, т. е. яйцеклад, отделяется от футляра, так как этот последний отходит назад и торчит вдоль оси тела, а яйцеклад старается проникнуть вглубь. Операция трудна. Я вижу, как насекомое раз двадцать подряд пытается проколоть твердый кокон стелиса и это все ему не удается. Если яйцеклад не входит, то он опять прячет его в футляр и снова принимается изучать кокон, который он исследует, точка за точкой, концами усиков. Потом он опять принимается сверлить до тех пор, пока это ему, наконец, не удается.

Яички его похожи на маленькие, беленькие и блестящие, как слоновая кость, веретенца, длиной около 2/з миллиметра. Они кладутся в беспорядке вокруг личинки-кормилицы. В одну ячейку и одной матерью кладется несколько яичек, число которых бывает очень различно. Левкосписы, соперничающие по величине со своей жертвой, находят в каждой ячейке запас пищи, достаточный только для одного; а потому если они кладут в одну ячейку по несколько яиц, то это — заблуждение с их стороны, а не преднамеренный поступок. Крошечное насекомое, о котором мы теперь говорим, находится в других условиях. Этот карлик может прокормить одной личинкой халикодомы штук 20 своих детей, которые будут жить вместе, и очень роскошно, за счет того, что сожрал бы один сын колосса-левкосписа.

Мне пришло желание пересчитать детей маленького сверлильщика, помещенных в одну ячейку, чтобы узнать, умеет ли мать соразмерять количество откладываемых яичек с количеством пищи. Я насчитал в одной ячейке маскированной антофоры 54 личинки. Больше ни разу число их не доходило до такой цифры. Может быть, в эту ячейку снеслись две различные матери. В ячейках стенной халикодомы число его личинок колеблется между 4 и 26; у халикодомы амбарной между 5 и 36; у осмии трехрогой, которая доставила мне наибольшее количество материала,— от 7 до 27; у осмии голубой—от 5 до 6; у стелиса — от 4 до 12.

Первая и две последние записи как будто бы указывают на соответствие между изобилием пищи и числом кормящихся. Когда мать встречает роскошную личинку маскированной антофоры, то дает ей выкормить полсотни детей; а для стелиса и осмии голубой, которые представляют собой скудную порцию, она ограничивается полудюжиной. Помещать в одну столовую число пансионеров, как раз соответствующее количеству пищи, было бы, разумеется, очень похвально со стороны насекомого, тем более, что оно находится в очень трудных условиях для суждения о содержимом ячейки. Это содержимое невидимо, так как скрыто потолком ячейки, и животное судит о нем только по наружному виду гнезда, различному у различных видов. Тогда надо было бы предположить особую способность — различать вид насекомого по фасаду его жилища. Но я отказываюсь так далеко заходить в предположениях, не потому, чтобы считал инстинкт неспособным к таким подвигам, а на основании противоположных данных, доставленных мне осмией трехрогой и моими двумя халикодомами. В ячейках этих трех видов я нахожу столь различное число личинок монодонтомера и оно изменяется так неправильно, что надо отказаться от всякой мысли о пропорциональности. Не заботясь о том, будет ли в данном месте избыток или недостаток пищи, мать просто населила ячейку таким количеством своих яичек, какое было готово у нее в яичнике во время кладки. Если пищи очень много, то выводок будет лучше питаться и сделается сильным; если пищи будет слишком мало, то голодающие питомцы не погибнут, а лишь сделаются более мелкими. Мне часто приходилось замечать, как у личинок, так и у взрослых насекомых, разницу в величине, зависящую от разницы в густоте населения.

Личинки беленькие, веретенообразные, с резко обозначенными сегментами, и все мохнатенькие, хотя это заметно только в лупу. Головка состоит из маленького бугорка, более узкого, чем остальное тело. При помощи микроскопа можно заметить на нем пару тоненьких, рыжеватых, острых челюстей, широко расширяющихся к основанию; не имея зубчиков, они не могут жевать и служат только для прикрепления личинки к кормилице, так что рот ее, не способный разрывать, оказывается простым сосальцем (рис. 167), которое вытягивает сок из жертвы через кожу, подобно тому, как это делают личинки антракса и левкосписа.

Интересное это зрелище, даже после того, как видел антракса. Двадцать — тридцать голодных приложили свои рты, как будто для поцелуя, к брюшку толстой личинки, которая день ото дня увядает и сохнет без всякой видимой раны и не загнивает до полного истощения. Если я потревожу сидящую за столом компанию, то все сразу отодвигаются, оставляют кормилицу и падают вокруг нее. Потом, с такой же быстротой, они возобновляют свои жестокие поцелуи. Бесполезно прибавлять, что в оставленной паразитом точке самое внимательное исследование не обнаруживает никакого кровоизлияния.

Выделение маслянистого сока через кожу совершается только до тех пор, пока действует присоска паразита. Останавливаться еще на этом странном способе питания излишне после того, что я рассказал об антраксах.

Появление взрослого насекомого происходит в начале лета, после почти годового пребывания в занятой им ячейке. Значительное число обитателей, выкармливающихся в одной ячейке, дало мне мысль, что работа освобождения их должна представлять некоторый интерес. Так как каждому из них одинаково хочется поскорее покинуть свою темницу и выбраться на свет Божий, то не нападают ли они разом, беспорядочной кучей, на потолок, который надо проточить? Совпадает ли работа их освобождения с общим интересом? Или принципом ее служит эгоизм каждого? На это ответит нам наблюдение.

Я перемещаю заранее каждую семью в короткую стеклянную трубочку, которая будет изображать родимую ячейку. Солидная пробка, спускающаяся внутрь, по крайней мере, на сантиметр, составит то препятствие, которое надо будет просверлить для выхода. И что же, окрылившись, мои выводки, посаженные под стекло, вместо стремительной поспешности и беспорядочной траты сил, представили мне образец правильной работы. Над просверливанием пробки работает один. Терпеливо отделяя острием челюстей крупинку за крупинкой, он проделывает канал, диаметром равный диаметру его тела. Галерея так узка, что для того, чтобы вернуться из нее, работник должен пятиться. Работа продвигается медленно. Нужны целые долгие часы, чтобы сделать проход — работу, тяжелую для слабого работника. Когда усталость становится слишком велика, то насекомое покидает работу и возвращается в толпу, чтобы отдохнуть и почиститься. Тотчас же заменяет его первый попавшийся из его соседей, а этого сменяет третий, когда его доля работы окончена. Потом следуют остальные — все по одному, так хорошо, что работа никогда не приостанавливается и нет суеты.

А толпа, между тем, тихо и терпеливо держится в стороне и не обнаруживает никакого беспокойства по поводу освобождения. Успех придет, все в том убеждены. А в ожидании один моет себе усики, пропуская их через челюсти, другой разглаживает задними лапками крылышки, иной отряхивается, г чтобы наполнить чем-нибудь скуку бездействия. Некоторые развлекаются любовью, могущественным средством убить время, когда вам лет двадцать или когда насекомому один день.

Любовью, однако, заняты только некоторые. Эти счастливцы редки, их почти нет. Что же это — равнодушие? Нет, но не хватает кавалеров. Представителей двух полов в ячейке очень неравное число: самцов жалкое меньшинство, а часто их и совсем нет. Обстоятельство, не ускользнувшее от старинных наблюдателей. Брюлле, единственный автор, у которого мне возможно сделать справку в моем уединении, говорит: «самцы, по-видимому, неизвестны». Что касается меня, то мне они известны; но, ввиду их небольшого числа, я спрашиваю себя, какова может быть их роль в гареме, который так не соответствует их силам? Некоторые записи покажут, на чем основаны мои сомнения.

В 22 коконах осмии трехрогой все население монодонтомеров достигает 354, из которых 47 самцов и 307 самок. Среднее население, таким образом, 16 насекомых на кокон; а на одного самца приходится, по крайней мере, 6 самок. В коконах халикодомы амбарной я нахожу то же отношение: 6 самок на одного самца; в коконах стенной халикодомы один самец приходится на 15 самок. Этих данных достаточно, чтобы внушить подозрение, что самцы монодонтомера должны, в большинстве случаев, оставаться чуждыми самкам. Лишаются ли вследствие этого матери способности дать потомство? Я не могу сказать ни да, ни нет. Вопрос о двойственности полов — трудный вопрос. Зачем два пола? Почему не один? Это было бы проще и вело бы к меньшему число глупостей. Зачем нужны различные полы, когда иные растения обходятся и без них? На такие-то крупные вопросы наводит меня в конце концов монодонтомер, такой ничтожный ростом и с таким большим именем.