Работа двукрылых недостаточна для требований нашей гигиены. Когда почва всосала жидкие выделения трупа, приготовленные личинками, остается все-таки еще много такого, что не может быть обращено в жидкость или что высохло на солнце. Необходимы еще другие работники, которые снова принялись бы за труп, превратившийся теперь в мумию, обгрызли бы высохшие мускулы и превратили бы остатки зверька в кучку костей, чистых, как слоновая кость.

Эта долгая работа перегрызания сухого возложена на жуков-кожеедов, или дерместов. Мои приборы с трупами посещают два их вида: кожеед волнистый (Dermestes undulatus Brahm) и кожеед Фриша (D. Frischii Kugel). Первый черного цвета, с волнистыми поперечными белыми полосами и с рыжей переднеспинкой, усеянной бурыми пятнами; второй, большего роста, весь черноватый, а бока переднеспинки имеют пепельный налет. Оба одеты снизу белыми волосками, что составляет резкую противоположность с остальным одеянием и кажется несоответствующим их неопрятному ремеслу.

Оба вида многочисленные и посещают мои миски с одной целью: питаться тем, что осталось после личинок мух, и обгрызть таким образом труп до костей. Если из трупа еще выступают жидкие выделения, то кожееды ждут, пока они прекратятся, а в ожидании толпятся вокруг и здесь же играют свадьбы.

Наконец, труп приходит в то состояние, какое мне нужно. Личинки мух исчезли, уничтоженные сапринами, а эти последние также удалились, и тогда кожееды усаживаются на труп. Они бесконечно долго остаются здесь, даже тогда, когда летний зной заставил удалиться всех остальных, и грызут сухожилия до тех пор, пока на костях решительно ничего не останется.

Поеданье идет успешно, потому что один из них—кожеед Фриша окружается потомством, одаренным теми же вкусами. Родители и личинки всех возрастов ненасытно пируют вместе. Что касается кожееда волнистого, то я не знаю, куда он кладет яйца. В моих мисках я не находил их. Напротив, относительно личинок фришева кожееда мои миски дали мне много сведений.

Всю весну и большую часть лета продолжается кормление кожееда* Фриша и его личинок, безобразных животных, покрытых жесткими черными волосками. Спина у них горохового цвета, с рыжей полосой вдоль середины. Нижняя сторона тела беловатая. Предпоследний членик тела вооружен сверху двумя согнутыми остриями, при помощи которых личинка может быстро скользить в щелях костей.

Снаружи на трупе так спокойно, что кажется, будто здесь нет никаких насекомых. Но приподнимем зверька и какое найдем оживление, какую суету! Испуганные внезапным светом личинки прячутся в щели между костями; взрослые насекомые, менее проворные, суетятся в замешательстве. Оставим их в покое: в темноте они опять примутся за прерванную работу, и в течение июля мы увидим их куколок под сухими остатками.

Если кожеед не зарывается в землю для превращения и находит достаточную защиту под обглоданными остатками, то сильфы, другие потребители трупов, поступают иначе. Два вида сильф посещают мои миски: сильфа морщинистая (Silpha rugosa L.) и сильфа выемчатая (S. sinuata Fbr.). Но хотя они и часто работали в моих приборах, я собрал о них мало точных сведений, потому, может быть, что я слишком поздно принялся за их изучение.

Действительно, в конце зимы я нахожу под трупом жабы выводок морщинистой сильфы. Он состоит из тридцати черных, голых, блестящих, плоских личинок ланцетовидной формы. Брюшные членики оканчиваются с каждой стороны направленным назад зубцом. На предпоследнем членике находятся короткие нити, покрытые волосками. Забившись в опустошенный труп жабы, эти личинки грызут высохшую на солнце пищу. К началу мая они спускаются в землю, и там каждая роет себе круглую ячейку и в ней окукливается. Куколки довольно бодры и при малейшей тревоге начинают вертеть своим заостренным хвостом. В конце мая взрослые жуки выходят из земли.

По-видимому, эти насекомые, окрылившиеся рано, приходят в мои приборы для того, чтобы кормиться, 3 не для того, чтобы размножаться. Заботы о семье откладываются на после, на осень и зиму. Могильщики, конечно, являются сюда же, но недолго остаются в приборах, так как большей частью трупы здесь выше их сил. Впрочем, я и сам воспротивился бы их предприятиям, так как на этот раз мне нужна работа на Г открытом воздухе, а не зарыванье в землю.

Но перейдем к другим. Вот еще один усердный посетитель, являющийся маленькими отрядами—по четыре, по пяти штук, не больше. Это алид (Alydus calcaratus L.), тоненький клоп, с красными крыльями, с вздутыми и зазубренными задними бедрами, близкий родич клопа редувия. Он также питается дичью, но как умеренно по сравнению с другими! Я вижу, как он бродит, потом останавливается, найдя подходящее место на побелевшей кости, прикладывает конец хобота и некоторое время остается неподвижным. Что может он извлечь из сухой кости своим тонким, как волосок, орудием? Может, он собирает маслянистые следы, оставленные кожеедом? Я хотел познакомиться поближе с этим высасывателем костей, в особенности хотел получить его яйца, но, когда я посадил его в сосуд, он умер с тоски по свободе, и мои планы не осуществились.

Заключим этот список гробокопателей жуками—стафилинами, обладателями коротких надкрыльев. Два вида их, живущие на навозе, посещают мои приборы: алеохара (Aleochara fuscipes Fbr.) и стафилин серый (Staphylinus maxillosus L.). Внимание мое особенно привлек последний—великан этого семейства. Черный, с серым бархатистым покровом, стафилин этот имеет сильные большие челюсти. Он прилетает в небольшом числе, всегда поодиночке, садится, загибает кверху брюшко, открывает челюсти и сильно погружает их в шерсть крота. Там он прокалывает ими посиневшую, вздутую от газов кожу, из-под которой вытекает сукровица. Он жадно кормится ею, и это все. Скоро он улетает так же стремительно, как прилетает. У меня стафилин только кормится, а семью, вероятно, устраивает в навозе, возле конюшен.

Странное создание этот стафилин. Его короткие надкрылья, покрывающие только основную часть брюшка, его страшные, крючковатые челюсти, его длинное брюшко, приподнятым концом которого он размахивает, делают из него особенное, неприятного вида существо. Не будучи в состоянии изучить нравы этого стафилина, я обращаюсь к другому виду, близкому по величине к этому.

Зимой под придорожными камнями я часто нахожу личинку стафилина пахучего (Staphylinus olens Mull). Безобразное животное, мало отличающееся по форме тела от взрослого, т.е. от жука, имеет около 1/2 вершка в длину. Голова и туловище прекрасного, блестяще-черного цвета; брюшко бурое и покрыто редкими волосами.

Голова приплюснутая; челюсти черные, очень острые, свирепо перекрещивающиеся, вдвое длиннее головы. Самое интересное орудие личинки— это задний конец кишки, покрытый рогом, удлиненный в трубку и направленный отвесно к оси тела. Это орган движения, костыль своего рода, которым личинка упирается в землю при передвижении.

Между собратьями это насекомое—плохой сосед. Я очень редко нахожу под одним и тем же камнем двух таких личинок, а если это случается, то одна из них оказывается всегда в очень печальном состоянии: другая пожирает ее. Посмотрим на битву этих двух голодных каннибалов. В стакан с песком я кладу двух одинаково сильных личинок. Сейчас же они резко выпрямляются, откидываются назад, поднимают все шесть ног в воздух, упираясь крепко на костыль, и открывают во всю ширину челюсти.

Стафилины пахучие (Staphylinus olens L.). Внизу налево их личинка, направо, под камнем, куколка. (По Blanchard)

Рис. 79. Стафилины пахучие (Staphylinus olens L.). Внизу налево их личинка, направо, под камнем, куколка. (По Blanchard)

Теперь лучше, чем когда-либо, видна польза костыля. Во время опасности быть разорванной и съеденной личинка не имеет другой опоры, кроме трубки на конце брюшка. Ножки не принимают участия в поддержании тела: они двигаются в воздухе, готовые схватить врага.

Противницы стоят друг против друга. Которая из них съест другую? Это решает случай. После угроз они начинают непродолжительную борьбу: одна из борющихся, которой это удается раньше, схватывает другую за затылок. Теперь сопротивление невозможно, кровь разлита, убийство совершено. Когда движения убитой прекращаются, победительница съедает ее всю, оставив только твердую кожу.

Вызваны ли эти убийства себе подобных голодом? Я думаю, что нет. Наевшись предварительно и снабженные роскошной пищей, которую я им доставляю, личинки все-таки убивают своих близких. По-видимому, съедать убитого товарища является правилом.

Богомол, поедающий в плену себе подобных, имеет в свое оправдание безумное состояние животного в период размножения. Такие извращения восходят и выше: кошка и кролик очень склонны поедать своих детенышей, когда они стесняют их неудовлетворенные страсти. Но стафилин пахучий в моих сосудах и под камнем в поле не имеет такого оправдания. В состоянии личинки он глубоко равнодушен к брачным волнениям, а вместе с тем, встречая себе подобного, тотчас же вступает в борьбу, которая решает, кто из двух будет съеден.

После работы описанных выше личинок и взрослых насекомых остаются, как я уже говорил, чистые белые кости; к этому надо прибавить, что остаются также неуничтоженными шерсть, перья и чешуя. Останутся ли эти части неиспользованными? Конечно, нет. Природа очень расчетлива: она наблюдает за тем, чтобы все возвращалось в ее сокровищницу. Ни один атом не должен погибнуть неиспользованным. К названным остаткам приходят другие животные, воздержанные и терпеливые, которые, волосок за волоском, собирают шерсть крота для своей одежды; наверное, найдутся и такие, которые станут есть чешую змеи. Это—гусеницы молей, скромные дети не менее скромных бабочек.

Им хороши все покровы животных: и волос, и шерсть, и чешуя, и рог, и перья; но для работы им нужны покой и темнота. На солнце, на открытом воздухе, они отказываются от названных остатков в моих мисках и ждут, чтобы ветер занес их в какой-нибудь темный закоулок. Тогда они истребят и шерсть, и чешую, и всякий покров трупа. Что же касается костей, то атмосферные деятели обратят их в порошок и рассеют.

Если я хочу ускорить истребление кожистых остатков, то мне только нужно держать их в темноте: моли сейчас же являются и уничтожают их. Я получил из Гвианы кожу гремучей змеи; там, на месте, ее пропитали ядом для того, чтобы предохранить от порчи. Напрасная предосторожность: моли напали на нее и изгрызли.

В числе истребителей трупов есть один, странная деятельность которого показывает нам, с какой щепетильной расчетливостью используются в природе отбросы жизни. Это—троке перловый (Trox perlatus Scriba), скромное жесткокрылое, величиной с вишневую косточку, совершенно черное, украшенное на надкрыльях рядами узелков, за что и получило свое название. Скромный вид насекомого служит причиной того, что его мало знают. В коллекции он занимает место рядом с навозниками, после геотрупов. Его темное, простое одеяние заставляет предполагать в нем землекопа. Но каково его ремесло в действительности? Я не знал этого до тех пор, пока случай не научил меня, что это насекомое заслуживает внимания.

Февраль приходил к концу. Было тепло, солнечно. Я вышел с детьми позавтракать на открытом воздухе, под большими дубами. В это время маленькая дочь закричала: «Иди скорее, вот хорошенькие козявочки!» Я подхожу, почти на поверхности земли, в песке, лежал комочек кожи, покрытый шерстью, и на нем работали троксы, по-видимому кормясь этими противными останками. Я набираю дюжину насекомых.

Что это за обрывок, которым они питались? После тщательного осмотра и терпеливых изысканий по окрестностям я останавливаюсь на предположении, что это обрывок кожи кролика, выброшенный желудком лисицы, съевшей его. Я всегда нахожу этих жуков под отбросами с шерстью и никогда в другом месте. Троксы имеют такие короткие, зачаточные крылья, что не могут летать, а сбегаются к куче отбросов даже издалека, привлекаемые запахом. Здесь шерсть кролика, которую не мог переварить желудок лисицы и которая смешалась с прочими отбросами ее пищеварения, и составляет пищу перловых троксов. Лисица у нас слишком обыкновенна, и добывать ее шерстистые катышки нисколько не затруднительно.

Итак, перловые троксы, которых я кормлю под моим колпаком кроличьей шерстью из отбросов лисицы, процветают и кажутся очень довольными. Днем они держатся на куче пищи и долго едят, сидя неподвижно. Если я приближаюсь, они тотчас же падают, потом, оправившись от испуга, забиваются под кучу. В нравах этих мирных животных нет ничего выдающегося. Свадьбы их тянутся в течение двух месяцев и возобновляются во много приемов.

В последних числах апреля я начинаю рыться в песке, под кучей пищи. На небольшой глубине рассеяны по одному яйца, без всякого особого помещения, приспособленного матерью. Они шаровидны, белы, величиной с дробь для мелкой птицы. Я нахожу их очень крупными по сравнению с ростом насекомого. Число их незначительно. Насколько я могу судить, одна самка кладет их не больше десяти.

Скоро появляются личинки, довольно быстро развивающиеся. Они голые, матово-белые, согнуты крючком как личинки навозника, но без мешка на спине. Голова большая, черная, блестящая; бурая полоса проходит с каждой стороны первого кольца туловища, ножки и челюсти сильные. Троксы, помещаемые в системе среди жуков, питающихся навозом, имеют иные, очень грубые нравы, лишенные семейных нежностей священного жука, копра и других. Они совсем не заготовляют пищи для своих детей: личинка сама должна найти себе пищу и убежище.

Для того чтобы проследить первые шаги личинки, я беру несколько яиц и помещаю их по одному в стеклянные трубки, на дне которых слой песка, а сверху кусок пищи. Вылупившись днем, личинка прежде всего занимается жилищем. Она вырывает себе в песке коротенький отвесный ход, куда уносит несколько кусочков пищи. По мере того как пища съедается, личинка выходит на поверхность, чтобы взять новый запас. Так же дело идет и в общем помещении, в садке под колпаком. Здесь, под кучей пищи, поедаемой сообща, личинки роют себе каждая по отвесному ходу длиной в палец, толщиной в карандаш. На дно жилища не кладется никаких запасов: личинка трокса живет изо дня в день. По вечерам я застаю их, когда они выходят на поверхность, наскребают кучки запасов волосистой пищи и сейчас же, пятясь, спускаются в норки.

Эти частые хождения вверх и вниз грозят разрушить сыпучие стенки хода. Для того чтобы предотвратить такую опасность, личинка устилает стены хода тем самым веществом, которым питается. В три или четыре недели вся шерстистая часть из запаса, положенного мной, исчезла, унесенная личинками в норки и съеденная там; на поверхности остались только остатки костей. Старые жуки лежат тут же, мертвые или умирающие: их время прошло. К летнему равноденствию я получаю первых куколок. Сквозь стекло трубок я вижу, как они медленно поворачиваются и выглаживают спиной песчаные стенки своих простых, яйцевидных ячеек.

К концу июля взрослое насекомое созрело. Еще не испачканное в навозе, оно великолепно: покров его черный, как эбен, на надкрыльях расположены четки из крупных узелков, похожих на перлы благодаря белым волоскам наверху; задние и средние лапки рыжие. Жук выходит на поверхность отыскивать лисьи извержения, усаживается возле кучи и отныне делается грязным чистильщиком нечистот. Он проведет зиму в оцепенении, в песке, под кучей найденного навоза, а весной опять примется за работу.

В истории трокса заслуживает внимания только одно обстоятельство: его вкус к тому, от чего отказался желудок лисицы. Я знаю еще один пример такого же странного вкуса. Сова съедает мышь целиком, потом зоб ее отделяет перевариваемые части проглоченной пищи от неперевариваемых, и последние, сбитые в комок, сова отрыгивает, выбрасывая так называемую «погадку», состоящую из шерсти и костей. И на эти отбросы есть тоже любители. Я только что видел одного такого за работой. Это карлик жучок из семейства могильщиков (Choleva tristis Panz.).

Итак, значит, шерсть кролика и полевой мыши—очень драгоценный предмет, если для них существуют особые потребители, на которых природой возложена обязанность вновь переработать эти вещества после того, как желудок лисицы или зоб совы не могли извлечь из них ничего полезного для себя и отбросили их как негодное? Да, эта шерсть—ценная вещь. Общая экономия природы требует ее так настоятельно для новых работ, что наша промышленность, одаренная могучими средствами переработки этих же веществ, все-таки не может обеспечить нам продолжительное пользование ими, защитив их от насекомых.

Сукно доставляет нам баран. Шерсть барана перерабатывается зубьями машины у прядильщика и ткача, потом она пропитывается красками у красильщика—она прошла через более сильную переработку, чем переработка желудочным соком. И что же, после этого она не подвергается вновь нападениям? Нет, подвергается. Моль оспаривает ее у нас.

Мое бедное, узкое суконное платье, товарищ моих тяжелых трудов и свидетель моих бедствий, я без сожаления заменил тебя крестьянской курткой. Ты же лежишь в ящике комода, между несколькими пучками лавенды, посыпанный камфарой. Хозяйка присматривает за тобой и время от времени вытряхивает тебя. Но это бесполезно. Ты погибнешь от моли, как крот от личинок мухи, как уж от дерместов, как мы сами… Но не будем углубляться еще более в бездну смерти. Все должно вновь переработаться и обновиться в той плавильне, куда смерть постоянно доставляет материал для непрерывного процветания жизни.