Под тонким потолком норки яичко жука подвергается изменчивым влияниям солнца, обуславливающим вылупление личинки; поэтому время ее вылупления не может быть точно определено. При жаркой погоде я получал личинку через 5—6 дней после откладки яичка; а при умеренной — получал ее не ранее, как на двенадцатый день. Месяцы вылупления — июнь и июль.

Лишь только личинка освободится из скорлупы яйца, она немедленно принимается грызть стену своей колыбельки. Она начинает поедать свой дом, но не как попало, а, напротив, с безукоризненной осторожностью. Если бы она начала грызть тонкие боковые стенки своей комнаты, а этому ничто не препятствует, так как здесь, как и во всех других местах, материал превосходного качества, то она подвергла бы себя опасным случайностям пребывания на открытом воздухе; по меньшей мере, она могла бы выскользнуть и упасть на землю через открытое отверстие. Выпав из ячейки, личинка погибнет, так как она не сумеет найти свою провизию, а если бы и нашла, то не могла бы добраться до нее через ее затвердевшую земляную кору. Но в своей высокой мудрости, подобной которой не обладает ни одно из молодых животных высших порядков, о которых заботятся матери, молодая личинка, окруженная со всех сторон одинаковой пищей, равно приходящейся ей по вкусу, начинает тем не менее есть только основание колыбельки, которое переходит непосредственно в объемистый шар, где позволительно грызть во всех направлениях. Кто объяснит мне, почему она предпочитает начинать именно с этой точки? Чувствует ли она близость наружного воздуха по особенному впечатлению от тонкой стенки на ее нежную кожицу? В чем может состоять это впечатление? И что знает она, только что родившаяся, об опасностях, которые ждут ее вне гнезда? Я теряюсь в этом. Или, скорее, я здесь опять нахожу повторение прежнего: я вижу здесь то, что несколько лет тому назад видел у сколий и сфексов, этих ученых пожирателей, опытных анатомов, так хорошо отличающих позволенное от непозволенного и пожирающих добычу в строгой последовательности, не умерщвляя ее до конца обеда. Личинка священного жука также знакома с правилами трудного искусства есть. Если ей не надо заботиться о сохранении своих припасов свежими, так как они не подвержены гниению, то она должна остерегаться сделать такой глоток, который оставит ее без прикрытия. А первые глотки — самые опасные, ввиду слабости личинки и тонкости стенок. Итак, охрана личинки состоит во врожденном наитии, без которого никто не может жить; она повинуется повелительному голосу инстинкта, который говорит ей: «Ты откусишь там, и ни в коем случае не в другом месте». И личинка начинает грушу с основания ячейки. В несколько дней она погружается в ее середину и делается там большой и толстой, превращая нечистый материал в свое дородное тело, сверкающее здоровьем и белизной слоновой кости, с отливом аспидного цвета.

На месте съеденной пищи образуется внутри груши пустая круглая полость, которую наполняет тело личинки с изогнутой спинкой и перегнувшейся вдвое под круглым сводом.

Наступило время такого странного зрелища, подобного которому мне не доставляло еще ни одно насекомое. Желая пронаблюдать личинку в ее жилище, я делаю на поверхности груши маленький пролом, в гусиное перо толщиной. Из него сейчас же показывается голова заключенного, как бы желая узнать, что случилось. Личинка замечает пролом, и голова ее исчезает. Я вижу, как белая спина изгибается в узкой ячейке, и в ту же минуту окно, которое я проделал, закрывается темным тестом, довольно быстро твердеющим. «Надо думать, что внутри ячейки находится полужидкая кашица»,— говорю я себе. Изогнувшись, как на это указывает резкое проскальзывание спины, личинка собрала комок этой кашицы и, перевернувшись снова кругом, отложила его вместо цемента на пролом, который считает опасным. Я вынимаю эту заплату. Личинка опять высовывает голову в окошко, переворачивается, как зернышко в скорлупе, и сейчас же накладывает другую, такую же большую заплату, как и первая. Но на этот раз я лучше видел то, что произошло внутри.

Как я ошибался! Но я не особенно сконфужен этим: в своем искусстве защищаться животное часто употребляет такие средства, о которых человек не решился бы и подумать. Это вовсе не голова показывалась у отверстия после перевертывания личинки. Это противоположная часть тела. Личинка затыкает отверстие вовсе не комком питающего ее теста, взятого со стен; она испражняется в отверстие, которое нужно заткнуть. Это гораздо экономнее. Да и цемент этот лучшего качества; он быстро твердеет, и настоятельно нужная починка совершается скорее, если только желудок будет достаточно любезен.

И он, действительно, удивительно обязателен. Пять — шесть раз и больше, подряд, я вынимаю заплату, и цемент каждый раз снова изливается в изобилии, так что запас его кажется неистощимым и всегда находящимся в распоряжении каменщика, без промежутков отдыха. Личинка унаследовала эту способность от жука, производительность которого в этом отношении, как мы видели, очень велика. Она обладает больше, чем кто-либо другой в мире, меткостью желудка, которую анатомия сейчас объяснит нам.

У штукатура и у каменщика есть лопаточка. У личинки, которая так усердно чинит проломы, сделанные в ее жилище, также есть своя лопаточка. Последний сустав ее тела, усеченный косо, образует на спинной стороне род наклонной широкой площадки, окруженной мясистым валиком. Посреди площадки находится отверстие для выхода мастики, имеющее форму петли. Вот большая лопаточка, вдавленная и снабженная закраиной для того, чтобы вещество, будучи нажимаемо, не расползалось бы бесполезно.

Как только пластическое вещество отложено в виде комка, начинает действовать лопаточка, уравнивающая и сжимающая: она вводит цемент во все изломы, вталкивает его во всю ширину разломанной части, сдавливает и сглаживает. После удара лопаточкой личинка снова переворачивается, надавливает на заплату своим широким лбом и отделывает ее концами челюстей. Подождем четверть часа, и поправленное место будет так же прочно, как и остальной кокон, так быстро твердеет цемент. Снаружи починенное место можно заметить по неправильному горбику вытолкнутого вещества, до которого не могла достигнуть лопаточка; но внутри ни малейшего следа взлома, здесь все гладко, как везде. Штукатур, заделывающий дыру в наших комнатах, не мог бы сделать лучше.

Таланты личинки не ограничиваются этим. При помощи своей мастики она умеет склеивать совершенно разбитые коконы. Объяснимся. Во время моих раскопок мне случалось иногда в трудных местах разломать кокон с личинкой ударами плохо направленной лопаточки. Я собирал черепки, прилаживал, как нужно, и, положив личинку на место, завертывал все в кусок старой газеты. Вернувшись к себе, я находил в газете грушу, конечно, обезображенную, покрытую шрамами, но все-таки склеенную и прочную, как всегда. Во время переноски личинка привела в порядок свое разрушенное жилище. Куски были спаяны выделенной ею мастикой; внутри толстый слой штукатурки укреплял стены так, что починенная груша стоила целой, если не брать во внимание наружных неправильностей.

Теперь пришло время спросить себя о причинах и надобности этого штукатурного искусства. Личинка, предназначенная для жизни в полной темноте, не для того ли заделывает случайные отверстия в своем жилище, чтобы избегнуть доступа несносного света? Она слепа. На ее желтоватой черепной ермолке нет ни малейшего признака органов зрения. Но отсутствие глаз не дает права отрицать возможность того, что личинка смутно ощущает, может быть через свою нежную кожицу, влияние света. Необходимы опыты. Вот они. Я делаю пролом почти в темноте. То небольшое количество света, которое я оставляю, как раз достаточно для того, чтобы я мог направить инструмент. Сделав отверстие, я тотчас же погружаю кокон во мрак коробки. Через несколько минут дырочка заделана. Личинка, несмотря на темноту, в которой она находится, сочла нужным плотно запереть свое жилище.

В небольших стаканах, хорошо снабженных пищей, я воспитываю личинок, вынутых из их навозных груш. В питательной массе сделано углубление, оканчивающееся полушарием. Это убежище представляет приблизительно половину выеденной груши. Туда я кладу по одной личинке, над которыми произвожу опыт. Перемена жилища не ведет за собой заметного беспокойства. Найдя очень вкусной собранную мной пищу, они едят ее с большой охотой. Переселение нисколько не беспокоит эти неприхотливые желудки, и воспитание идет без всяких затруднений.

Тогда происходит явление, которое стоит запомнить. Все мои поселенцы работают понемножку над пополнением своего убежища — полукруглой ячейки. Я им дал пол, они стараются устроить потолок, свод, и запереться таким образом в шаровидной ограде. Материалом служит та же мастика из желудка, а орудием та же лопаточка. Комочки мастики кладутся на край ячейки. Когда они затвердевают, то служат опорой для второго ряда, слегка наклонного внутрь. Дальше следуют другие ряды, более и более загибающиеся. Кроме того, по временам личинка свивается под ними и тем окончательно придает шаровидную форму своей постройке. Таким образом надстраивается свод, пополняющий шар, который я начал.

Некоторые сокращают работу. Иногда стеклянная стенка стаканчика входит в область их работы. Ее гладкая поверхность приходится по вкусу этим щепетильным полировщикам. Ее изгиб на некотором протяжении сливается со сводом их постройки. Они пользуются этим, разумеется, не из желания сберечь силы и время, а просто потому, что гладкая и круглая стеклянная стенка, по их мнению, есть их произведение. Таким образом, частью свода является застекленное окно, отвечающее как нельзя лучше моим намерениям.

И что же! Личинки, получающие через подобное окно по целым дням, в течение недель, яркое освещение, ведут себя так же спокойно, как и другие. Они едят и переваривают пищу, нисколько не заботясь о том, чтобы заслонить перегородкой из своей мастики свет, который должен был бы им быть неприятен. Значит, когда личинка спешит закрыть сделанный мной в ее коконе пролом, то вовсе не с целью предохранить себя от света.

Воздух есть тот враг, которого надо избегать личинке во что бы то ни стало. Если бы через отверстие он протекал свободно внутрь, то сухость его, которую дает ему июльская жара, превратила бы припасы в несъедобный комок, возле которого личинка скоро погибла бы.

Личинка починяет свой потрескавшийся кокон для того, чтобы сохранить свой хлеб в мягком виде.

Является серьезное возражение. Щели и проломы, которые на моих глазах заделывает личинка, сделаны моими инструментами: ножом, иглами и т.д. Нельзя допустить, чтобы личинка была одарена своим искусством для предохранения себя от бедствий, которые может навлечь на нее человеческое любопытство. В таком случае, на что ей нужно искусство затыкать щели? Подождите. В своем круглом коконе, который, по-видимому, дает личинке полную безопасность, она все-таки имеет свои огорчения. От малого до великого — кто не имеет их? Растение, животное и слепой физический деятель работают над ее гибелью, разрушая ее кладовую.

Кучка навоза, оставленная овцой, привлекает много соперников. Когда жук-мать приходит, чтобы взять свою часть и приготовить шар, то в куске ее очень часто уже находятся сожители, наименьшие из которых суть самые опасные. Там есть уже маленькие жучки-онтофаги, забившиеся под крышку пирога, а некоторые проникают и в самую глубь навозной массы. Из числа их укажу, например, на онтофага Шребера (Onthophagus schreberi L.), черного, блестящего, как смоль, с четырьмя красными точками на надкрыльях . Таков еще самый маленький из наших афодиев (Aphodius pusillus Herbst), который откладывает свои яички в тот же пирог. Торопясь, мать-жук крошит подобранный ею кусок навоза не до конца, и тогда некоторые онтофаги остаются там, а также их личинки, зарывшиеся в середину куска. Сверх того, яички афодиев, вследствие своей малой величины, ускользают от ее наблюдательности. Таким путем вносится в норку и перемешивается в ней оскверненное тесто.

В грушах наших садов заводятся черви. Навозные груши жука имеют еще более опустошительных вредителей. Нечаянно заключенный туда онтофаг, наевшись в свое удовольствие, выходит и проделывает в груше круглые дыры, в которые можно вставить карандаш. Еще худшее зло приносят афодии, которые целой семьей вылупляются, развиваются и превращаются в жуков в самой глубине припасов. Я видел навозные груши, просверленные во всех направлениях и усеянные массой выходных отверстий крошечного навозного жучка-афодия, невольно сделавшегося паразитом.

С такими застольниками личинка священного навозника погибает, если ее сожители многочисленны. Ее лопаточка и цемент не могут исполнить всю нужную работу. Но она может поправить повреждения, если они умеренны и если гостей немного. Тогда груша спасена и середка ее предохранена от высыхания.

Различные плесневые грибки присоединяются сюда: они завладевают плодородной почвой груши, поднимают ее в виде чешуек, покрывают щелями и внедряют в нее свои отростки (рис. 9). В коконе, растрескавшемся от этой растительности, личинка погибла бы, если бы ее не спасал цемент, который закрывает отдушины.

Наконец, есть третий случай, который встречается чаще всего. Довольно часто груша, без вмешательства какого-либо вредного растения или животного, начинает лупиться, вздуваться, трескаться. Может быть, это следствие влияния верхнего слоя, слишком сжатого матерью во время лепки? Или это следствие начала брожения? Или, не вернее ли, что это результат оседания, подобного тому, какое мы видим у глины, которая трескается, высыхая? Может быть, все это действует одновременно. Но, не утверждая по этому поводу ничего положительно, я только удостоверяю существование глубоких трещин, угрожающих высыханием центру, недостаточно защищенному дырявой окружностью. Не будем опасаться, что эти самопроизвольные разрывы принесут вред: личинка поспешит их исправить. На то у нее лопаточка и мастика.

Теперь дадим общее описание личинки, не останавливаясь на перечислении члеников ее щупалец и усиков, как о скучных подробностях, не имеющих здесь значения. Она толстая, с белой, тонкой кожей, имеющей оттенок аспидного цвета, зависящий от того, что сквозь кожу просвечивают органы пищеварения . Изогнувшись в виде переломленной дуги, крючком, она напоминает немного личинку майского жука, но более безобразна. На спине, в месте изгиба, три, четыре или пять брюшных суставов вздуты в виде огромного горба, в виде мешка, так сильно набитого, что кажется, будто кожа вот-вот лопнет. Главная черта личинки — этот мешок.

Голова ее мала сравнительно с телом, несколько выпукла, светло-рыжая, с реденькими бледными волосками. Довольно длинные и сильные ножки оканчиваются заостренными лапками. Личинка не пользуется ногами как органами передвижения.

Если ее вынуть из кокона и положить на стол, то она бьется, неловко корчится, но ей не удается сдвинуться с места. Тогда она проявляет свое беспокойство повторенными несколько раз выделениями мастики.

Упомянем еще о ее лопаточке на последнем суставе тела, усеченном в виде наклонной площадки, окруженной мясистым валиком. В центре этой наклонной плоскости находится заднее выделительное отверстие, которое, таким образом, находится, сверх обыкновения, на верхней стороне тела. Огромный горб и лопаточка — вот в двух словах описание животного. Мюльзан в своей«Естественной истории жуков Франции» описывает личинку священного жука. Но он не упоминает об этом чудовищном мешке, занимающем почти половину животного, и ничего не говорит о странной форме последнего сустава ее тела. Для меня несомненно, что он ошибся, и что личинка, которую он описывает, никоим образом не личинка священного жука.

Мы не окончим истории личинки, не сказав нескольких слов о внутреннем ее строении. Анатомическое исследование покажет нам механизм, в котором вырабатывается мастика, так оригинально применяемая. Желудок представляет собой длинный и толстый цилиндр, почти втрое длиннее, чем вся личинка, но с очень коротким пищеводом .

В последней четверти своей желудок имеет сбоку огромный мешок, представляющий собой дополнительную часть желудка, куда вводится пища для окончательного выделения из нее питательных составных частей. Желудок слишком длинный для того, чтобы поместиться в личинке в прямом виде, образует перед своей придаточной частью петлю, лежащую на его спинной стороне. Для того чтобы поместить эту петлю и придаточный мешок, спина личинки вздувается. Четыре очень длинные и очень тонкие, слабо извивающиеся трубочки, четыре Мальпигиевых сосуда, прикрепляются у заднего конца желудка.

Затем идет узкая кишка, направляющаяся вперед, и за ней еле дует прямая кишка, идущая назад.

Эта последняя исключительно толста, вздута и растянута содержимым. Вот обширный амбар, в котором собираются отбросы пищеварения, могучий извергатель, всегда готовый доставлять цемент.

Личинка растет, поедая изнутри стены своего дома, вследствие чего мало-помалу образуется в груше ячейка, вместимость которой увеличивается соответственно росту ее обитателя. В своем убежище, имея и пищу и кров, заключенный становится большим и жирным. Начав есть свою грушу с основания шейки, поедая все перед собой и оставляя нетронутой в обитаемой части лишь тонкую стенку, необходимую для своей защиты, личинка получает сзади себя свободное пространство, куда, не пачкая провизии, складывает извержения. Таким образом, сначала заваливается ими колыбель, а потом — постепенно выедаемая часть шара. Вследствие этого тонкая часть груши получает мало-помалу первоначальную плотность, тогда как толщина стенок нижней части все уменьшается. Позади личинки находится все увеличивающаяся куча отбросов, а впереди — уменьшающиеся с каждым днем припасы. В четыре — пять недель личинка достигает полного роста. Тогда груша имеет внутри эксцентрическую круглую ячейку, стенки которой очень толсты со стороны шейки и, напротив, очень тонки с противоположной стороны. Причина этой противоположности лежит в способе поедания и постепенного выделения отбросов. Пир окончен. Теперь надо позаботиться о том, чтобы меблировать ячейку, устлать чем-нибудь мягким ее стены для нежного тела куколки. Надобно также укрепить то полушарие, стенки которого слишком тонки, так как они выскоблены челюстями личинки до последней возможности.

Снова пускаются в дело мастика и лопаточка, на этот раз не для того, чтобы починять развалины, а для того, чтобы удвоить толщину стен тонкого полушария; для того также, чтобы покрыть все штукатуркой, которая сглаживается трением зада личинки и делается приятной для прикосновения. Так как эта штукатурка приобретает впоследствии большую плотность, чем та, какую имели первоначальные стенки, то личинка оказывается в конце концов заключенной в прочный сундучок, не поддающийся давлению пальцев и даже ударам камня.

Жилище готово. Личинка сбрасывает кожицу и превращается в куколку, которая напоминает мумию, обвитую пеленами. Полупрозрачная, медово-желтого цвета, она кажется выточенной из куска янтаря, и если бы она затвердела, то это была бы великолепная топазовая драгоценность.

В этой куколке особенно приковывает мое внимание одна особенность, дающая решение вопроса большой важности. Есть ли у нее на передних ножках лапки, т.е. тарсы, или нет?

Причина этого вопроса следующая. У насекомых каждая ножка оканчивается родом пальца, т.е. лапкой, или тарсом, как его назы-

вают ученые, составленным из ряда тонких члеников, которые можно сравнить с суставами наших пальцев. Лапка оканчивается парой крючковатых когтей . На каждой ножке имеется по одной лапке — таково общее правило; и эта лапка, по крайней мере у высших жуков, а следовательно и у навозников, состоит из пяти суставов. По странному исключению, священные жуки (виды рода Scarabaeus) лишены лапок на передних ножках, тогда как на двух других парах ножек у них есть лапки, и очень хорошо устроенные, с пятью члениками. На передних ножках они беспалые, калеки; у них недостает здесь того, что у насекомых, в очень грубой форме, представляет собой кисть нашей руки. Подобная неправильность встречается также у некоторых других жуков из семейства навозников: у онита и бубаса. Наука давно уже отметила это любопытное явление, не будучи в состоянии дать ему удовлетворительное объяснение. Являются ли эти животные беспалыми от рождения? Появляется ли это насекомое на свет без пальцев на передних ножках или оно теряет их, когда принимается за свои тяжелые работы?

Очень легко взглянуть на подобное калечество, как на следствие тяжелого труда насекомого. Рыть, копать, грести, разрывать на части, то в песке, то в плотной почве, жилистую массу навоза — все это представляет собой такую работу, которую не могут безопасно совершить столь нежные органы. А еще более важное обстоятельство состоит в том, что когда насекомое катит задом свой шар, головой вниз, то передними ножками оно упирается в землю. Что сталось бы с тонкими, как ниточка, лапками при этом постоянном трении о грубую почву и ее неровности? Бесполезные органы, представляющие настоящую помеху, они должны были исчезнуть, будучи раздавлены, оторваны, уничтожены тысячей случайностей.

Но я спешу вывести из заблуждения того, кому такое объяснение кажется справедливым. Отсутствие передних пальцев не есть результат случая. Неопровержимое доказательство находится предо мной. Я изучаю с лупой ножки куколки: передние не имеют ни малейшего признака тарсов, их зубчатая голень оканчивается без всякого следа конечного придатка. Что касается остальных ножек, то на них, напротив, лапки заметны как нельзя лучше, несмотря на некоторое, еще бесформенное, их состояние. Взрослое насекомое, в свою очередь, подтверждает то же самое, когда, сбросив с себя пеленки мумии и двигаясь впервые в своем коконе, оно двигает беспалыми передними ножками. Калечество жука прирожденное.

Пусть будет так, скажет модная теория, жук искалечен от рождения, но его отдаленные предки не были таковыми. Сложенные по общему закону, они имели правильное до мельчайших подробностей строение тела. Некоторые из них потеряли во время своей трудной работы землекопов и катальщиков шаров этот тонкий орган, бесполезный, мешавший им палец. И когда оказалось, что им удобнее работать после этой случайной потери, то они передали этот недостаток в наследство своему потомству, к большой выгоде расы. А теперь современное насекомое пользуется улучшением, полученным через длинный ряд предков, все больше и больше укрепляя, под давлением жизненного соперничества, эту выгодную особенность, явившуюся как результат случая.

О, наивная теория, такая победоносная в книгах и такая бесплодная перед лицом действительности, послушай меня еще немного! Если лишение передних пальцев есть обстоятельство, удобное для жука, который неизменно передает по наследству свою беспалую переднюю ножку, случайно искалеченную в древние времена, то почему он не делает этого относительно других своих ножек, когда они также случайно теряют свои лапки, почти не имеющие никакого значения и лишь служащие причиной неприятных столкновений с твердой почвой? Навозному жуку, мне кажется, очень выгодно отделаться от остающихся четырех лапок, которые не помогают ни при ходьбе, ни при приготовлении и перекатывании шаров.

Остается узнать, приводит ли когда-либо случай к подобному положению вещей? Да, это бывает, и очень часто. К концу теплого времени года, в октябре, когда насекомое изнурено рытьем нор, перекатыванием шаров и лепкой груш, инвалиды, искалеченные на работе, составляют огромное большинство. В моих садках, как и на воле, я вижу таких калек на всех степенях калечества. Одни на всех четырех задних ножках потеряли свои пальцы полностью; у других остался обломок пальца из одного — двух члеников. Наименее искалеченные сохранили несколько лапок нетронутыми.

Вот калечество, требуемое теорией. И такие случаи происходят вовсе не через отдаленные промежутки времени: каждый год перед переселением на зимние квартиры большинство искалечено. И я не вижу, чтобы они в своих работах более затруднялись, чем те, которых пощадило несчастье. У тех и у других одинаковая быстрота движений и одинаковая ловкость при вымешивании запасного хлеба, который позволит им философски переносить под землей первые зимние стужи.

И эти калеки производят потомство; они просыпаются весной, выходят на поверхность земли и во второй, иногда даже в третий раз присутствуют на великом празднике жизни. Их потомство должно было бы воспользоваться этим улучшением, которое, повторяясь ежегодно, с тех пор как водятся на свете священные жуки, конечно, имело достаточно времени для того, чтобы упрочиться и превратиться в прочно установившееся явление. Но ничего подобного нет. Всякий без исключения жук, взламывающий свой кокон, имеет четыре установленные лапки.

Ну, теория, что же ты думаешь об этом? Ты даешь нечто, имеющее вид объяснения, относительно двух передних ножек, а четыре остальные ножки формально опровергают тебя. Не принимаешь ли ты свои фантазии за истину?

В чем же причина прирожденного уродства жука? Я признаюсь совершенно откровенно, что решительно ничего не знаю об этом. Во всяком случае, эти две безлапые ножки очень странны, так странны, что доводили до ошибок даже великих ученых. Сначала послушаем Латрейля, короля описательной энтомологии. В своей работе о насекомых, которых Древний Египет рисовал или вылепливал на своих памятниках, он сообщает выписки из рукописи Горуса Аполлона — единственный документ, который сохранили нам папирусы для прославления священного жука:

«Сначала хочется отнести к разряду измышлений то, что Горус Аполлон говорит о числе пальцев этого жука. По его словам, это число — тридцать. И тем не менее это вычисление совершенно верно при его взгляде на лапку, так как лапка состоит из пяти суставов, и если принять каждый сустав за палец, то, так как ножек шесть и каждая оканчивается пятисуставной лапкой, очевидно, жуки имеют тридцать пальцев».

Извините, знаменитый учитель: сумма суставов равняется только двадцати, так как две передние ножки лишены лапок. Вас увлек общий закон. Упустив из виду странное исключение, которое наверное было известно вам, вы сказали тридцать — вместо двадцать. Да, исключение было вам известно, и настолько хорошо, что приложенный к вашей книге рисунок жука, сделанный с натуры, а не с египетских изображений, безукоризненно правилен: на нем жук не имеет лапок на двух передних ножках. Исключение так странно, что ошибка извинительна.

Мюльзан, в своем сочинении о «Пластинчатоусых Франции», повторяет Горуса Аполлона, приписывая насекомому тридцать пальцев по числу дней, которое употребляет солнце для того, чтобы пройти один знак зодиака. Он повторяет объяснение Латрейля. Он выражается еще лучше. Послушаем лучше его самого. «Считая,—говорит он,—каждый сустав тарса за палец, мы увидим, что насекомое было очень внимательно изучено». Очень внимательно изучено! Кем же? Горусом Аполлоном? Полноте! Вами, учитель. Да, сто раз—да. А между тем общность закона вводит вас на момент в заблуждение; она вводит вас также в еще более серьезное заблуждение, когда вы, на вашем рисунке священного жука, изображаете его с тарсами на передних ножках, совершенно подобными тарсам на остальных ножках. Вы, такой подробный описатель, в свою очередь, сделались жертвой рассеянности. Общераспространенность правила заставила вас потерять из виду странность исключения.

Что видел сам Горус Аполлон? По-видимому, то, что видим мы в наше время. Если объяснение Латрейля верно, как это, по-видимому, и есть; если египетский писатель первый насчитал тридцать пальцев по числу суставов в тарсах, то это значит, что он сделал это вычисление в уме, на основании данных общего положения. Он совершил не особенно достойную порицания ошибку, если ту же ошибку делают, в свою очередь, через несколько тысяч лет такие знатоки, как Латрейль и Мюльзан. Единственно виноватым во всем этом является столь исключительное строение насекомого.

Но, могут сказать, зачем думать, что Горус Аполлон не видел точной истины? Может быть, жук его времени имел на передних ножках лапки, которых он лишен в настоящее время? Значит, жука изменила терпеливая работа -столетий. Для того чтобы ответить на это трансформистское возражение, я жду, чтобы мне показали настоящего жука, современного Горусу Аполлону. Подземные египетские храмы, благоговейно хранящие кошку, ибиса и крокодила, должны заключать в себе и священного жука. Теперь я располагаю только несколькими рисунками, изображающими жука таким, каким находят его вырезанным на памятниках или вылепленным, в виде амулетов, при мумиях. Древний артист замечательно верно передает на них общее, но его резец не занимался такими ничтожными подробностями, как эти две лапки. И притом, я сильно сомневаюсь, чтобы скульптура и живопись могли решить этот вопрос. Если бы где-нибудь и было найдено древнее изображение с передними лапками, то это не подвинуло бы вопроса. Всегда может быть это сделано по рассеянности, по ошибке, по склонности к симметрии. Сомнение, если оно еще у кого есть, может быть уничтожено только при помощи древнего насекомого в натуре. Я жду его, заранее убежденный в том, что жук времен фараонов ничем не отличался от современного.

Заглянем еще в книгу древнего египетского писателя, несмотря на его тарабарщину, чаще всего непонятную, благодаря бессмысленным уподоблениям. Но иногда у него попадаются замечания поразительно верные.

Случайность ли это или это результат серьезного изучения? Я охотно склоняюсь к последнему предположению—столь полное совпадение можно найти между его показаниями и некоторыми жизненными подробностями, остававшимися неизвестными науке до настоящего времени. О жизни священного жука Горус Аполлон знал больше, чем знали мы до последнего времени. Он говорит следующее: «Жук зарывает свой шарик в землю, где последний остается в течение 28 дней—промежуток времени, равный лунному месяцу, в течение которого развивается потомок жука. На двадцать девятый день, который насекомое знает как день соединения луны с солнцем и рождения мира, оно извлекает из земли этот шарик и бросает его в воду, и тогда из шарика выходит животное, которое есть новый жук».

Оставим в стороне луну, сочетание ее с солнцем, рождение мира и всю эту астрологическую чепуху и запомним следующее: двадцать восемь дней должен пролежать под землей шарик для того, чтобы в нем совершилось полное развитие жука. Запомним также необходимое вмешательство воды для- того, чтобы жук мог выйти, разломав кокон. Вот точные данные из области истинной науки.

Воображаемые ли они или действительные? Этот вопрос заслуживает рассмотрения.

Древность не знала чудес превращения насекомых. Для нее личинка была червяком, зарождавшимся от гниения и обращавшимся вскоре в ту же гниль, из которой он произошел. Жалкое создание не имело будущего. Итак, личинка жука была неизвестна египетскому писателю. Если же случайно он имел перед глазами кокон, обитаемый большой брюхатой личинкой, то никогда не мог заподозрить в этом некрасивом животном будущего жука с его строгим изяществом. Время его появления считалось со времени появления в шарике куколки, на которой совершенно ясно можно различить черты взрослого насекомого.

Для всех древних начало появления жука должно было считаться с того момента, как его можно узнать, не раньше. Следовательно, двадцать восемь дней, в течение которых развивается потомок насекомого, по мнению Горуса Аполлона, представляют собой продолжительность состояния куколки. При изучении этого насекомого я обратил особенное внимание на продолжительность этого состояния. Она изменяется, но в тесных границах. Собранные мной заметки упоминают о тридцати трех днях как о самом продолжительном времени и о двадцати одном дне, как о самом коротком. Среднее из двадцати наблюдений—двадцать восемь дней. И самое это число—двадцать восемь дней—встречается чаще других. Горус Аполлон говорил правду: насекомое, будучи куколкой, развивается в продолжение лунного месяца.

Вот теперь, по истечении четырех недель, жук приобретает окончательную форму, но только форму, а не окраску, которая бывает очень странной в то время, когда сбрасывается оболочка куколки. Голова, ножки и туловище тогда темно-красные, кроме зубчиков на краю головы и на передних голенях, которые покрыты коричневым налетом. Брюшко матово-белое; надкрылья прозрачно-белые с очень слабой желтой окраской. Эта окраска только временная и постепенно темнеет, уступая место однообразному черному, как эбен, цвету. Необходимо около месяца для того, чтобы роговые доспехи жука приобрели твердость и окончательную окраску.

Наконец, насекомое вполне созрело, что бывает обыкновенно в августе. Этот месяц на юге, за редкими исключениями, жаркий, сухой, раскаленный. Если время от времени не выпадет дождя, который размягчит немного жаждущую землю, то стенки кокона, которые надо жуку взломать, истощают его терпение и силы, так как вследствие продолжительного высыхания они превратились в род кирпича, обожженного на очаге летнего солнца.

Само собой разумеется, что я не преминул делать опыты над насекомым в этих трудных обстоятельствах. Собраны грушевидные коконы, содержащие взрослых жуков, готовых к выходу. Эти коконы, очень сухие и очень твердые, положены в коробку, где они сохраняют свою сухость. В одном коконе немного раньше, в другом—немного позднее я слышу резкий звук терпуга внутри. Это заключенный старается найти выход, царапая стену зубцами головы и передних ножек. Проходит два или три дня, а освобождение, по-видимому, не подвинулось вперед.

Двоим из них я прихожу на помощь, сделав сам концом ножа слуховое окошко в коконе. По моим предположениям, это начало будет благоприятствовать выходу, представляя собой начало пролома, который заключенному останется только увеличить. Ничуть не бывало: эти получившие помощь не скорее остальных подвигаются в своей работе. Менее чем через две недели во всех коконах наступает молчание. Измученные напрасными попытками, заключенные погибли. Я взламываю коконы и вижу, что в них лежат покойники. Крошечная щепотка пыли, едва ли по объему равняющаяся средней величины горошины,—вот все, что удалось соскрести жуку с непобедимой стены при помощи своих сильных орудий-зубцов.

Другие коконы обернуты в мокрое полотно и заперты в стеклянный сосуд. Когда они пропитались влагой, я разворачиваю их и держу в том же закрытом сосуде. На этот раз, размягченные влажным бельем, коконы вскрываются от толчка заключенного, который, изогнувшись высоко дугой, упершись ножками, взламывает спиной, как рычагом, кокон; или же насекомое выскабливает кокон в одном

месте, и он рассыпается крошками, причем открывается широкий выход. Успех полный. Все освобождаются беспрепятственно: несколько капель воды доставили им радости солнца.

• Во второй раз Горус Аполлон был прав. Конечно, не мать, как говорит старый писатель, бросает свой шарик в воду: туча совершает это освободительное омовение, дождь делает возможным последнее освобождение. В естественных условиях все должно происходить так же, как и в моих опытах. Если случится благодетельный и живительный ливень, которого семена растений и коконы жука ждут под землей; если выпадет даже хоть немного дождя и земля напитается влагой, тогда кокон делается опять таким мягким, как был в первые дни, и насекомое освобождается. В сентябре, при первых дождях, предвестниках осени, жуки покидают родные норки и являются оживлять лужайки и пастбища, как оживляло их весной предыдущее поколение. Их освободила туча, которая так редко появляется в это я.

При условии исключительной свежести почвы разламывание кокона и выход его обитателя может случиться и раньше; но в местах с почвой, прокаленной неумолимым летним солнцем, а это на юге самый обыкновенный случай, жук, как бы он ни спешил выйти на свет, вынужден поневоле ждать, чтобы первые дожди размягчили его твердый кокон. Горус Аполлон, отзвук египетских магов, был прав, заставляя воду принимать участие в появлении священного жука.

Но оставим древнюю тарабарщину и ее обрывки истины, постараемся не пропустить первых действий жука по выходе из кокона и присутствовать при его знакомстве с жизнью на вольном воздухе. В августе я разламываю кокон, в котором слышу движения бессильного пленника. Насекомое было помещено в мой садок как единственный представитель этого вида, в обществе с гимноплеврами. Подле них припасы свежие и изобильные. Вот, говорю я себе, время подкрепиться после такого долгого воздержания. И что же! Нет: жук не обращает внимания на припасы, несмотря на мои приглашения, на мои напоминания и призывы к питательной куче. Ему прежде всего нужны радости солнечного света. Он карабкается на металлическую решетку, вылезает на свет и там, усевшись неподвижно, наслаждается солнцем. Что происходит в тупом мозгу навозника во время этой первой солнечной ванны? Вероятно, ничего. Это то же, что бессознательное благополучие цветка, распускающегося на солнце.

Наконец, насекомое прибегает к пище и готовит шар по всем правилам. Никакого обучения: с первого же раза получается такая правильная шарообразная форма, правильнее которой не получишь после продолжительного обучения. Потом роется норка для того, чтобы в ней спокойно съесть только что вымешанный хлеб. И здесь также новичок в совершенстве знает свое искусство. Продолжительный опыт ничего не прибавит к его способностям.

Орудиями рытья служат ему передние ножки и шапочка. Для того чтобы выбрасывать вырытое наружу, он пользуется тачкой не хуже всякого другого из его старших, то есть он нагружает себе голову и переднеспинку земляной ношей, а потом двигается вперед и сбрасывает свою ношу в нескольких шагах от входа. Неторопливым шагом, как шаг землекопа, работа которого должна длиться долго, он возвращается под землю, чтобы опять нагрузить свою тачку. Устройство столовой требует у него целых часов.

Наконец, шар внесен в столовую. Жилище запирается, и все кончено.’ Ура! И норка, и пища обеспечены! Все к лучшему в этом лучшем из миров. Счастливое создание! Не видев никогда, как работают тебе подобные, которых ты и не знаешь еще; никогда не учившись—ты в совершенстве знаешь свое ремесло, обеспечивающее тебе спокойствие и пищу, приобретение, столь трудное в человеческой жизни.