Некоторые из наших машин имеют странные составные части, которые кажутся непонятными, когда видишь машину в покое. Но подождем, чтобы машина начала работать, тогда нам откроются остроумные соединения, где все расположено ввиду определенных, желательных целей. То же можно сказать о некоторых долгоносиках, например, о баланйнах, самое имя которых показывает, что они являются потребителями желудей (balanus—всякий желудеобразный плод), орехов и других подобных плодов.

Самый замечательный из этих долгоносиков в моей местности—желудевый баланин, или слоник (Balaninus elephas Schh.). Вот так удачно названо это насекомое! Что за смешное существо со своим огромным хоботом! Тоненький, как конский волос, хоботок, рыжий, почти прямолинейный и такой длины, что для того, чтобы не спотыкаться под тяжестью своего орудия, насекомое вынуждено носить его вытянутым вперед, как пику или копье. На что ему этот смешной нос с таким огромным хоботом? Не видя еще насекомого за работой, мы уже подозреваем, что причудливый нос его есть орудие для сверления наиболее твердых тел. Две твердые, как алмаз, челюсти составляют его конечное украшение. Подобно ларину, но в более трудных условиях, баланин умеет пользоваться ими для прокладывания путей при помещении яйца.

Я был очень удивлен, встретив баланина за работой в первых числах октября, в такую позднюю пору года, когда обыкновенно прекращается всякая строительная деятельность насекомых. Да и погода в этот именно день была ужасная, дул ледяной северный ветер. Как не неприятно заниматься наблюдениями в такую погоду, но если баланин занят теперь заселением желудей, то надо его наблюдать. Зеленые еще желуди достигли уже полной величины, а через две-три недели они приобретут темно-коричневый цвет полной зрелости и скоро опадут.

На одном дубе я застаю баланина, наполовину погрузившего хобот в желудь. Наблюдать его как следует невозможно среди колебания веток, потрясаемых ветром. Я отламываю ветку с насекомым и тихонько кладу ее на землю. Долгоносик не обращает внимания на переселение и продолжает свою работу. А я усаживаюсь возле и наблюдаю. Снабженный липкими подошвами, которые позднее позволят ему в моих садках быстро влезать по отвесной стеклянной пластинке, баланин крепко сидит на гладкой выпуклости желудя и работает своим хоботом. Медленно и неловко перемещаясь вокруг своего воткнутого орудия, он описывает полуокружность, центр которой есть точка сверления, потом возвращается на место и описывает противоположную полуокружность. Это повторяется много раз. Мало-помалу хобот погружается, и через час он весь исчез. Потом следует короткий отдых. Наконец, орудие вынуто. Что теперь будет? Ничего больше на этот раз. Баланин покидает свой колодец и важно удаляется, чтобы забиться в сухие листья. Сегодня я не узнаю ничего больше.

Но в тихие дни, более благоприятные для охоты, я опять прихожу сюда и скоро нахожу добычу для моих садков. Предвидя серьезные трудности в смысле медленности работы, я предпочитаю наблюдения дома, где располагаешь временем, как хочешь. Это была превосходная предосторожность. Если бы я захотел продолжать наблюдения на воле, в лесу, то у меня не хватило бы терпения: так медленно работает баланин.

Три вида дуба составляют рощу, посещаемую моим долгоносиком: вечнозеленый дуб и пушистый, которые могли бы стать прекрасными деревьями, если бы дровосеки дали им для этого время, и, наконец, дуб-кермес—жалкий кустарник. Первый, самый изобильный из трех, предпочитается баланином. Желуди его твердые, удлиненные, средней величины, со слегка шероховатой чашечкой. Желуди второго вообще плохо развиты, короткие, морщинистые и преждевременно опадают. Сухость нашей местности неблагоприятна для них. Долгоносик пользуется ими только при недостатке других. Кермесовый дуб, карликовый куст, смешной дуб в фут ростом, покрыт роскошными, крупными желудями с жесткими чешуйками на чашечке. Для баланина это самый лучший из дубов. Здесь находит он прочное жилище и обильную пищу для детей.

Несколько веток всех трех сортов дуба, с желудями, помещены в моем садке, причем концы их опущены в стакан с водой для поддержания свежести. Сюда же помещено несколько пар жуков. Приборы поставлены на окнах кабинета, освещенных солнцем почти весь день. Теперь вооружимся терпением и станем наблюдать во всякое время. Мы будем вознаграждены. Дело не слишком затягивается. На третий день после этих приготовлений я прихожу и как раз застаю начало работы. Мать, более крупная, чем самец, и вооруженная более длинным хоботком, осматривает свой желудь, без сомнения, ввиду кладки-яиц.

Она шаг за шагом обходит всю его поверхность сверху донизу. На шероховатой чашечки идти ей легко; по остальной же поверхности она не могла бы передвигаться, если бы на подошвах ее лапок не было щеток, которые помогают ей держаться во всяком положении и передвигаться свободно и легко сверху вниз и снизу вверх.

Выбор сделан, желудь признан подходящим. Теперь в нем надо сделать дырочку. Хоботок так чрезмерно длинен, что им трудно работать. Надо поставить его отвесно к выпуклости желудя, а для этого надо подвернуть его под работника, тогда как в обыкновенное время хобот держится направленным вперед. Насекомое приподнимается на задних ногах и усаживается, как на треножнике, на концах надкрыльев и на задних лапках. Необыкновенно странно видеть жучка в этом сидячем положении, подтягивающим под себя свой носовой прибор.

Дело налажено, хобот поставлен отвесно, и сверление начинается. Способ тот же самый, который я наблюдал в первый раз в лесу. Насекомое сверлит очень медленно справа налево, потом слева направо. Его орудие не спираль, как у бурава, которая углубляется от вращательного движения в одном направлении; это хирургический трокар, который прокалывает и врезается, постепенно вращаясь в том и в другом направлениях, поочередно.

Прежде чем продолжать, укажем на одно явление, слишком поразительное, чтобы его пропустить. Много раз приходилось мне находить этого жучка мертвым на месте его работы. Покойник находится в таком странном положении, которое вызвало бы смех, если бы смерть не была всегда событием серьезным, в особенности когда она приходит сразу, во время работы. Хоботок воткнут концом в желудь, работа только начиналась, а на верхушке хоботка, как на колу, висит в воздухе баланин, под прямым углом к нему, далеко от точки опоры. Он сухой, умерший,—не знаю, сколько дней тому назад. Лапки окоченели и поджаты под брюшко. Даже когда они были гибки, при жизни жука, они не могли бы при таком его положении достать до поверхности желудя. Что же случилось такое, что несчастный оказался поднятым на кол, как насекомые наших коллекций, проткнутые булавкой?

Случилось вот что. По причине длины хоботка баланин начинает работать, стоя отвесно на задних лапках. Допустим, что он поскользнулся, и в один миг он будет приподнят на воздух, благодаря упругости хобота, который сначала надо было пригнуть вниз. Тогда несчастное насекомое, приподнятое вверх, напрасно бьется, не будучи в состоянии ни за что уцепиться, и погибает, выбившись из сил.

На этот раз работа идет как следует, но с такой медленностью, что даже в лупу нельзя рассмотреть, углубляется ли хоботок. А насекомое все сверлит; отдохнет немного и опять принимается за дело. Проходит час, два часа: я с напряженным вниманием продолжаю наблюдать, потому что непременно хочу видеть, как будет действовать баланин именно в то мгновение, когда вытащит хобот, повернется и отложит яйцо в устье колодца.

Два часа напряженного внимания утомили меня. Я уславливаюсь с детьми, что трое из нас, поочередно, будут наблюдать упрямое насекомое, тайну которого я хочу знать во что бы то ни стало. Через восемь бесконечных часов, уже вечером, очередной наблюдатель позвал меня. Насекомое имеет вид кончающего работу, отступает назад и осторожно вынимает хоботок. Вот он вынут и опять выставлен вперед, по прямой линии.

Теперь наступило время… Увы! Нет. Я еще раз обманут. Мои восемь часов наблюдения не привели ни к чему. Баланин уходит и покидает желудь, не воспользовавшись результатом своей работы. Да, я был вполне прав, когда не решился продолжать наблюдения в лесу. Простоять восемь часов на солнце было бы невыносимо.

В течение всего октября я с помощниками продолжаю наблюдения и вижу много сверлений, за которыми не следует кладка яиц. Продолжительность работы бывает очень различна. Большей частью она длится два часа, но иногда полдня и больше. Для какой цели сверлятся эти колодцы, так дорого стоящие и часто незаселяемые? Узнаем предварительно, куда откладывается яйцо и что прежде всего есть личинка,—тогда ответ, может быть, найдется.

Населенные яйцами желуди остаются на дубе, в своей чашечке, как будто бы ничего необыкновенного, вредного для семядолей, не произошло. Но при некотором внимании эти желуди можно узнать. Недалеко от чашечки, на гладкой скорлупе, еще зеленой, виднеется маленькая точка—настоящий укол тонкой иглы. Узенькое бурое кольцо— следствие омертвения скоро окружит эту точку. Это вход в просверленную норку. В других случаях, но более редко, дырочка бывает просверлена через саму чашечку.

Выберем только что просверленные желуди, то есть такие, на которых место укола еще бледно и не окружено бурым кольцом, появляющимся позднее, и снимем с них скорлупу. В некоторых не содержится ничего постороннего, так как баланин просверлил их, но не отложил в них яйца. Многие желуди содержат яйцо.

И что же: как бы далеко от чашечки ни был расположен вход в колодец, яйцо постоянно лежит на самом дне желудя, у основания семядольной массы. Там чашечка образует у конца плодоножки мягкий сочный войлок, служащий пищей личинке. Я вижу, как молодая личинка, вылупившаяся на моих глазах, прежде всего начинает грызть это свежее пирожное, приправленное дубильной кислотой.

Здесь-то, между чашечкой и основанием семядолей, кладет всегда баланин свое яйцо. Насекомое прекрасно знает, где находятся куски, наиболее подходящие для слабого желудка молодой личинки. Выше находится сравнительно грубая пища—семядоли. Подкрепившись первой, нежной пищей, личинка проникает в семядоли, но не прямо, а через проход, сделанный хоботком и загроможденный крошками полуизжеванных кусочков. От приема этой манной каши, которая заготовлена в виде колонки порядочной длины, силы личинки еще укрепляются, и тогда она проникает прямо в плотное вещество желудя.

Эти данные объясняют поступки матери. Какова ее цель, когда она, прежде чем начать сверление, осматривает очень тщательно желудь со всех сторон? Она справляется, не занят ли он уже. Хотя желудь представляет и богатую кладовую, но все-таки недостаточную для двух жильцов. Действительно, я никогда не находил в одном желуде двух личинок. Всегда одна-единственная личинка переваривает роскошный кусок и превращает его в зеленоватую мучицу, оставляя от семядольного хлеба самое большое—незначительную корочку.

Итак, прежде чем доверить желудю яйцо, мать должна узнать, не занят ли он уже другим яйцом. Узнается же это по маленькой точечке на поверхности желудя, о которой я говорил. Эта точечка служит указателем для меня: если она есть, значит, желудь населен или, по крайней мере, делались попытки занять его; если же точечка отсутствует, значит, желудь не тронут. По всей вероятности, мать получает сведения тем же путем.

Но яйцо не откладывается в некоторых случаях. К чему же столько усилий, и таких продолжительных? Может быть, мать сверлит здесь для того, чтобы самой покормиться? Сначала я так думал, хотя и сильно удивлялся. Но, наученный самцами, я оставил эту мысль. У них тоже есть длинный хобот, способный просверлить колодец, если бы это было нужно; однако, я никогда не вижу, чтобы они кормились таким образом. Этим воздержанным насекомым нужно очень немного. Проколоть концом хоботка нежный листок достаточно, чтобы прокормиться. Нет, просверленный желудь—не пища матери. Возможно, что она попутно и съест здесь кусочек, но не это цель сверления.

Мне кажется, я понимаю настоящую цель. Яйцо, как мы сказали, всегда лежит у основания желудя, в веществе, похожем на вату, которую смачивают выделения плодоножки. По вылуплении личинка прежде всего ест этот ватный пирожок. С возрастом желудя состав пирожка меняется, он может сделаться более грубым и более сухим, малопригодным для молодой личинки.

Снаружи, на поверхности желудя, ничто не указывает на степень созревания этого внутреннего пирожка, и потому мать, чтобы не заготовить своему дитяти неприятной пищи, должна попробовать сначала концом хоботка, что находится на дне кладовой. Если кушанье найдено удовлетворительным, то яйцо откладывается; в противном случае просверленный желудь покидается. Как щепетильно требовательны эти баланины, когда речь идет о первой пище их личинок! Они не ограничиваются тем, что помещают яйцо в место, найденное подходящим, их заботы идут дальше. Материнский хобот проделывает канал и наполняет его пережеванными крошками, причем и стенки канала, омертвевшие, размягченные, лучше, чем остальное, подходят для челюстей молодой личинки.

Если бы сверление производилось только с целью попробовать, достаточно ли созрел пирожок—пища будущей личинки, то работа была бы значительно короче и совершалась бы недалеко от основания желудя, через чашечку. Насекомое поняло это: мне случается заставать его за сверлением чашечки, и я вижу в этом только пробу со стороны матери, торопящейся навести справки. Если после того желудь окажется подходящим, то его начнут сверлить выше, над чашечкой. Действительно, когда яйцо должно быть снесено, то обыкновенно просверливается не чашечка, а сам желудь, и настолько далеко от чашечки, насколько позволяет длина хобота. Поступая так, мать в одно и то же время находит требуемую точку—основание желудя и, что очень важно, приготовляет личинке запас муки в канале. Пустяки все это, мелочи! Нет, извините, не пустяки, а великие вещи, говорящие нам о том, какие бесконечные заботы нужны для сохранения самых малых творений, показывающих нам высшую логику, правящую малейшими подробностями.

Поздней осенью, когда наступает недостаток в ягодах, черный дрозд охотно есть баланинов. К похвальному назначению—кормить птицу, составляющую радость лесов, баланин присоединяет другое, не менее похвальное: препятствует чрезмерному размножению дубов. Желуди, в которые он отложил свои яйца, лежат теперь на земле, побуревшие преждевременно, с круглой дырочкой, через которую вышла личинка. Под одним дубом легко набрать целую корзину таких пустых желудей. Но оставим это и вернемся к яйцу долгоносика.

Мы знаем, что яйцо отложено в основание желудя, но как оно туда попало, так далеко от начального отверстия, расположенного выше краев чашечки? Вопрос этот кажется неважным, но это не так: наука составляется из мелочей. Наблюдатель не должен ничем пренебрегать. Он никогда наперед не может знать, что выйдет из самого скромного наблюдения. Итак, я повторяю свой вопрос: каким образом яйцо баланина проникло так далеко от входного отверстия?

Для того, кто не знал бы, куда откладывается яйцо, но знал бы, что личинка начинает есть желудь с основания, ответ был бы следующий: яйцо снесено у входа в канал, на поверхности, а личинка, ползя по каналу, проделанному матерью, сама добирается до основания желудя, до своей первоначальной пищи. Сначала и я давал себе такой ответ, но скоро действительность рассеяла мои заблуждения. Я срываю желудь, когда мать удаляется, после того как приложила кончик брюшка к отверстию канала, только что просверленного хоботком. Казалось бы, яйцо должно быть здесь, у входа, совсем близко от поверхности. Так нет же—оно не там: оно в противоположном конце канала, как будто бы оно упало туда, как падает на дно камень, брошенный в колодец. Но поскорее оставим эту глупую мысль: канал слишком узок и загроможден оскребками, а смотря по расположению плодоножки, не всегда идет сверху вниз.

Является другое, не менее опасное объяснение: может быть, баланин пропихивает хоботком свое яичко в основание желудя? Нет, потому что никогда баланин не кладет яйца на открытом месте, чтобы потом схватить его хоботком.

Я в большом недоумении. И мое недоумение разделит всякий читатель, знакомый с строением тела баланина. У кузнечика есть яйцеклад в виде сабли, орудие кладки яиц, которое он опускает в землю и сеет яйца на желаемой глубине. У левкосписа есть тоже яйцеклад в виде нити, который вводит яйцо в кокон личинки халикодомы; но у баланина нет ничего решительно на конце брюшка. А между тем ему достаточно приложить конец брюшка к узкому входу в колодец, чтобы яйцо оказалось на дне колодца.

Анатомия разгадает нам эту загадку, которую иначе нельзя решить. Я вскрываю самку. Там, занимая всю длину тела, находится странное орудие, рыжее, роговое, твердое; я бы сказал—хобот, так оно похоже на тот хобот, что на голове. Это трубочка, тоненькая, как конский волос, немного расширяющаяся на свободном конце и вздутая в виде яйцевидного пузыря вначале. Вот орган кладки яиц, по длине равный хоботку. Насколько погружается хоботок, настолько же может погружаться и этот орган, как бы внутренний хоботок. Когда насекомое сверлит желудь, то оно начинает сверлить с такой точки, чтобы оба дополняющие друг друга орудия достигли бы желанной точки, основания желудя.

Теперь остальное понятно. Окончив сверление, приготовив канал, мать поворачивается, прикладывает ко входу в него конец брюшка и выпускает внутреннюю трубку, которая без труда проникает через оскребки. Снаружи ничего не видно, так быстро и скрытно работает яйцеклад; не видно его также и тогда, когда яйцо отложено и когда яйцеклад поднимается по каналу и опять входит в брюшко. Кончено. Мать удаляется, а мы ничего не видели. Не прав ли я был, когда настаивал на этом вопросе? Явление, незначительное по виду, с очевидностью открыло мне то, что заставляли уже подозревать ларины. Долгоносики имеют внутренний яйцеклад, брюшной хоботок, который снаружи совершенно незаметен.