Когда при сером осеннем небе, предвестнике зимы, начинают заготовлять мне на зиму дрова, то мои ежедневные занятия разнообразятся любимым отдыхом. По моей настоятельной просьбе дровосек выбирает для меня самые старые и самые поврежденные стволы. Мой вкус смешит его: он спрашивает себя, вследствие какого умственного недостатка я могу предпочитать трухлявое дерево здоровому, горящему гораздо лучше. Но у меня на этот счет есть свои соображения, и доброму малому приходится сообразоваться с ними.

Вот мой дубовый обрубок, испещренный шрамами, весь израненный внутри; из него капают коричневые капли с запахом кожи. Переламываю полено: оно трещит. Что там в середине? Настоящие богатства для моих занятий. В сухих, изъеденных частях его нашли себе зимние помещения различные насекомые: в плоских ходах, устроенных какой-нибудь златкой, поместили свои ячейки осмии, готовящие тесто из жеваных листьев; в покинутых комнатах и сенях расположили свои мешочки из листьев мегашилы, а в живых, сочных частях дерева поместились личинки дубового усача церамбикса (Cerambyx miles Bon.), главного разрушителя дуба. Поистине эти личинки странные создания: это просто ползающие кусочки кишки.

В данное время года, в середине осени, я встречаю личинок двух возрастов: старшие—толщиной почти в палец и молодые—не толще карандаша. Сверх того, я нахожу более или менее окрашенных куколок и взрослых окрылившихся жуков, с вытянутым еще брюшком, которые вылетят из ствола с наступлением тепла. Значит, здесь представители трех возрастов, и, следовательно, жизнь их в древесине продолжается три года.

В чем же проходит эта долгая уединенная и замкнутая жизнь? Она идет на то. чтобы лениво ползти в глубине древесины, прокладывая в ней ходы, причем огрызки ее служат пищей. Личинка усача буквально съедает свою дорогу. Своими сильными черными челюстями, короткими и без вырезов, вогнутыми в виде ложки с острыми краями, она прогрызает себе начало хода. Отгрызенный кусочек проглатывается, проходит через желудок, отдает ему свои жалкие соки и остается позади работника в виде червоточины, которая заполняет ход. Так работают все древоеды, которые ищут в древесине пищи и крова.

На середине рисунка виден жук—усач дубовый (Cerambyx heros Scop.) и его личинка, видимая из-под коры; внизу—оленерог самец, вверху—его самка. (По Ташенбергу)

Для грубой работы своего двойного долота личинка усача сосредоточивает свои мускульные силы в передней части тела, в туловище, которое бывает вздуто и придает всей личинке форму пестика. Личинки жуков-златок, другие трудолюбивые столяры, принимают ту же форму, но более плоскую, и имеют еще более расширенный пестик. Часть, которая наибольше трудится и точит древесину, т.е. передняя часть, должна обладать могучим сложением; остальная же часть тела, которая должна только двигаться вслед за первой, остается тщедушной. Существенно то, что челюсти обладают прочной точкой опоры и прочным двигателем. Личинка церамбикса укрепляет свои резцы сильным вооружением, черным и роговым, окружающим ее рот, но, за исключением этих орудий и головы, кожа личинки на всем теле тонка, как атлас, и бела, как кость. Эта матовая белизна зависит от толстого слоя подкожного жира, по которому нельзя предполагать, что личинка живет на такой скудной пище. Правда, что ее единственное занятие, день и ночь, ежечасно, состоит в грызении. Количество древесины, проходящей через ее желудок, восполняет недостаток в пище питательных веществ.

Ножки, состоящие из трех частей: первая, т.е. основная, шаровидная, а последняя шиловидная— суть простые зачатки. Длина их едва достигает миллиметра. Следовательно, они совершенно бесполезны при передвижении и даже не упираются, а торчат в стороны вследствие вздутости живота, являющегося здесь органом движения. Личинка бронзовки показала нам, каким образом с помощью ресничек и бугорков на спине она достигает того, что ходит на спине. Личинка усача

превосходит ее изобретательностью: она передвигается и на спине, и на животе. Она заменяет бесполезные грудные ножки двигательными приспособлениями, почти ногами, помещенными, против всяких правил, на спине.

Первые 7 члеников брюшка имеют, каждое, с верхней и нижней сторон по четырехстороннему бугорку, усеянному грубыми сосочками, который вздувается и выдается или растягивается и спадает, смотря по желанию личинки. Спинной бугорок разделяется на две части, которые отделены друг от друга спинным сосудом; нижние не имеют этого двойного вида. Вот двигательные органы, ложные втяжные ножки личинок церамбикса. Если личинка хочет двигаться вперед, то вздувает задние бугорки, как на спинной, так и на брюшной сторонах, и втягивает передние. Упираясь своими шероховатостями в узкий ход, первые дают ей точку опоры; спадение вторых, при растяжении передней части тела и уменьшении ее диаметра, позволяет ей проскользнуть вперед и сделать, таким образом, полшага. Для того чтобы закончить шаг, остается притянуть заднюю часть, уменьшив ее напряжение, для чего передние бугорки вздуваются и доставляют точку опоры, а задние спадают и дают возможность кольцам стянуться. При помощи двойной опоры на спинной и на брюшной сторонах и их попеременных вздуваний и растягиваний животное легко двигается взад и вперед по своему ходу в древесине. Но если бы двигательные бугорки были только на одной стороне тела, движение было бы невозможно. Положенная на гладкий стол, личинка делает медленные волнистые движения, но нисколько не подвигается с места. Положенная же на шероховатую поверхность расколотого дуба, она судорожно сжимается, очень медленно движется передней частью тела справа налево и обратно, немного поднимает переднюю часть тела, потом опускает ее. Это движения самые большие. Ее ножки-бугорки не имеют здесь возможности упереться сразу вверху и внизу, и пользы от них нет никакой.

Глаз у личинки церамбикса нет ни малейшего зачатка. Да и на что ей зрение в темной глубине древесного ствола? Слух также отсутствует. Он был бы бессмыслицей в никогда не нарушаемой тишине глубоких слоев дуба. Одарена ли она обонянием? Все говорит за то, что нет. Обоняние помогает отыскивать пищу. Но личинке усача не приходится этого делать: она питается своим жилищем. Вкус у нее неоспоримо есть. Но какой вкус! Пища не разнообразится в течение трех лет: все дубовая древесина, и ничего более. Кожистый вкус свежего, сочного куска и твердость слишком сухого куска, лишенного сока,—вот, по всей вероятности, все ее вкусовые впечатления. Наконец, у нее есть осязание, смутное, пассивное, какое свойственно всякому живому телу, вздрагивающему от боли при уколе. Итак, чувствительность личинки церамбикса сводится к вкусу и осязанию, причем то| и другое очень тупы.

В чем может состоять душевная жизнь существа с такой сильной пищеварительной способностью и такой слабой чувствительностью? Тщетное желание часто овладевало мной: желание хоть несколько минут думать грубым мозгом моей собаки, видеть мир сложным глазом мухи. Как изменился бы вид всех вещей! Но он еще более изменился бы при познавании его познавательной способностью личинки! Что внесли в этот зачаточный приемник впечатлений уроки осязания и вкуса? Очень мало, почти что ничего. Личинка знает, что лучший кусок имеет вяжущий вкус, что недостаточно гладко выскобленные стенки хода причиняют боль кожице. Вот и вся ее мудрость. Это дремлющее брюхо, которое переваривает пищу, помнит ли оно? Сравнивает ли, рассуждает ли? Я определил личинку усача как движущийся кусок кишечника. Это очень правдоподобное определение дает мне ответ: личинка имеет такую сумму чувственных понятий, какую может иметь кусок кишечника.

И такое ничтожество способно к удивительным предвидениям: этот желудок, ничего не знающий из настоящего, ясно видит будущее. Объяснимся относительно этого любопытного обстоятельства. В течение трех лет личинка ползает в глубине ствола; она то всходит выше, то отклоняется в ту или другую сторону, покидает одно направление для того, чтобы прогрызть свой ход в другом, более сочном месте, но не отдаляясь значительно от глубоких слоев, где температура мягче, а безопасность вернее. Наконец, наступает день, опасный для заключенной, когда она должна покинуть свое убежище и встретить опасности, выйдя на поверхность. Не все же кушать, надо и выйти. Для личинки, обладающей такими прекрасными орудиями грызуна, не представляет ни малейшей трудности идти, куда ей вздумается, прогрызая древесину. Но будущий жук-усач, короткая жизнь которого проходит на вольном воздухе, обладает ли он теми же способностями? Может ли жук проложить себе путь к освобождению из глубины ствола?

Эта задача разрешается личинкой при помощи какого-то внушения. Менее ее посвященный в события будущего, несмотря на мои основательные объяснения, я прибегаю к опытам с целью исследовать вопрос. Прежде всего я удостоверяю, что жук-усач находится в полной невозможности воспользоваться для выхода ходом личинки. Это слишком длинный и неправильный лабиринт, заваленный плотно слежавшейся червоточиной. Ширина хода постепенно уменьшается от его конца к началу. Личинка вошла в древесину, будучи толщиной с соломинку, а теперь она в палец толщины. Во время своих трехлетних скитаний она постоянно прогрызала себе ход, равный толщине своего тела. Ясно, что входной путь личинки не может быть выходным путем для взрослого насекомого: его слишком длинные усики, длинные ножки, твердые покровы встретили бы непреодолимое препятствие в узком, извилистом ходе, который надо было бы очищать от червоточины и расширять.

Способен ли жук сделать это? Посмотрим.

В обрубках расколотой надвое дубовой ветки я проделываю ячейки подходящего размера и в каждую ячейку помещаю по усачу, только что совершившему превращение. (Таких усачей доставляет мне в октябре мой запас дров.) Затем я складываю оба куска и стягиваю их железной проволокой. Наступает июнь. Я слышу царапанье внутри моих обрубков. Выйдут усачи или нет? Мне кажется, что выход не требует большого труда—прогрызть едва какие-нибудь полвершка. Но ни один не выходит. Когда внутри наступает тишина, я открываю мои приборы. Все пленники мертвы. Щепотка опилок, меньше чем в понюшку табака,—вот вся их работа. Я ждал большего от их могучих челюстей, но мы уже знаем, что орудие не делает мастера. Пленники гибнут по недостатку умения, несмотря на свои прекрасные орудия. Других я подвергаю меньшим испытаниям. Я запираю их в просторные камышинки, по толщине равные их родимым колыбелькам. Теперь вся преграда, которую надо прогрызть, состоит из естественной перегородки, какие бывают обыкновенно в узлах камыша, не особенно твердой и толщиной всего в 4 миллиметра. Некоторые выходят, другие не могут выйти и гибнут, остановленные слабой преградой.

Мы теперь убедились, что, несмотря на свою видимую силу, жук-усач бессилен выйти из дерева. Значит, эта забота выпадает на долю его личинки, с ее мудростью куска кишечника. Под влиянием непонятного для нас предчувствия личинка покидает внутренние слои дуба, где ей жилось так спокойно и безопасно, и всегда направляется к поверхности ствола, к месту пребывания своего врага—дятла, который легко может полакомиться этой жирной колбасой. С опасностью для жизни личинка протачивается до коры, втачивается в нее и оставляет нетронутым лишь тонкий ее слой, а иногда совсем открывает окно. Это—место выхода усача, которому придется только прогрызть перегородку концом челюстей и высадить ее лбом, а если окно открыто, что часто бывает, то даже и того не придется делать. И он выйдет, когда наступит жара.

После забот о будущем идут заботы о настоящем. Личинка, которая только что открыла выходное отверстие, отступает в свой ход на умеренную глубину и рядом с выходным отверстием выгрызает себе колыбель для окукливания, с таким укреплением и такой обстановкой, каких я еще не видел. Это обширная ячейка в форме сплюснутого эллипсоида, длина которой достигает 2 вершков; две поперечные оси ее неравны: горизонтальная имеет около 1/2 вершка (25—30 мм), отвесная почти вдвое меньше (до 15 мм). Такой большой размер колыбели дает возможность жуку свободно двигать ножками, когда приходит время взламывать укрепление, о котором я только что говорил, что было бы невозможно сделать в тесном помещении.

Упомянутое укрепление, служащее защитой от опасностей, бывает двойным и даже тройным. Снаружи—это кучечка огрызков древесины; внутри минеральная крышечка, круглая, вогнутая, из одного белого как мел куска. Часто, но не всегда, к этим двум рядам присоединяется внутри слой стружек. За такой сложной оградой личинка помещается для окукливания. Стены колыбели выскоблены, и из оскребков сделан род пушка, состоящего из растрепанных тонких волокон, разгрызенных на мельчайшие части. Этой бархатистой подстилкой личинка устилает сплошь всю внутренность колыбели слоем толщиной в миллиметр. Такова нежная предосторожность со стороны грубой личинки в пользу нежной куколки.

Теперь вернемся к самой интересной вещи во всей обстановке — к минеральной крышечке у входа. Это—эллиптический колпачок, белый и твердый, как известь, гладкий внутри, шероховатый снаружи, совсем как чашечка у желудя. Шероховатости доказывают, что вещество для крышечки доставлялось маленькими липкими комочками, твердевшими потом. Насекомое сгладило их только с внутренней стороны, где оно работало. Что это за вещество? Оно ломко и твердо, как известь, растворяется в азотной кислоте и выделяет маленькие пузырьки газа. Растворение медленно, требует многих часов для маленького кусочка. Растворяется все, за исключением нескольких желтоватых хлопьев, по-видимому, органического происхождения. Действительно, при нагревании это вещество чернеет—доказательство органической склейки минерального вещества. Щавелевокислая соль аммиака дает в растворе обильный осадок. По этим признакам можно узнать углекислую известь. Я ищу мочекислую соль аммиака, этот обыкновенный продукт при окукливании,—его нет. Значит, крышечка сделана только из углекислой извести и органического цемента, без сомнения, белкового, который скрепляет известь.

Если бы обстоятельства благоприятствовали мне, я нашел бы, в каких органах находится запас каменистого вещества. Во всяком случае, у меня сложилось убеждение, что известь доставляется желудком личинки. Она выделяет ее из пищи, или прямо, или происшедшей из щавелевокислой соли, очищает от посторонних примесей к концу личинковой поры и держит в запасе до того времени, когда ее надо извергнуть.

Когда выходная дорога приготовлена, а колыбель выстлана бархатным ковром и закрыта тройной дверью, личинка кончила свою работу. Она расстается со своими орудиями, раздевается и делается куколкой, которая слаба, как сама слабость, и лежит в колыбели всегда головой к выходу. По-видимому, это—ничтожная подробность, в действительности же—это все. Для личинки, которая легко повертывается и принимает какие угодно положения в тесном пространстве, безразлично, в каком положении лечь. Но будущий усач не имеет этих преимуществ. Негибкий, весь закованный в роговой покров, он не в состоянии будет повернуться, он даже не в состоянии изогнуться, если какой-нибудь неожиданный и резкий изгиб сделает ему проход трудным. Ему необходимо иметь выход прямо перед собой, иначе он рискует погибнуть в своем сундуке.

Но личинкой все предусмотрено, и куколка всегда лежит головой к двери. К концу весны насекомое, набравшееся полных сил, начинает мечтать о радостях солнца, о празднике света. Оно хочет выйти. Что оно находит перед собой? Кучечку опилок, которую можно разгрести ударом когтей, потом каменную крышечку, которую не надо проламывать: она целиком отделяется от нескольких царапаний коготками. Я нахожу у порогов колыбелей, покинутых жуками, целые крышечки. Потом следует другая кучечка опилок, которую так же легко разгрести, как и первую. Теперь дорога свободна, усачу остается только пройти обширные сени, которые непременно приведут его к выходу. Если окно не открыто, то ему достаточно прогрызть тоненькую перегородку— работа легкая. И вот он на свободе и потряхивает от волнения своими длинными усами.

Чему он нас учит? Он—ничему. Его личинка—многому: она наводит нас на серьезные размышления своим даром предвидения. Жук не может проделать себе дорогу из дуба, и она загодя прокладывает ему эту дорогу; усач не может повернуться в колыбели, и она окукливается головой к выходу; во время превращения может проникнуть в колыбель какой-нибудь враг, и она устраивает ему препятствие из известкового выделения желудка. Она ясно видит будущее и действует так, как будто сознает его. Откуда же почерпнула она основы для своих действий? Конечно, не в опыте чувств. Что она знает о том, что находится вне колыбели? Повторяю: то, что может знать кусок кишки. Я думаю, что, независимо от чувственного понимания, всякое животное, а в том числе и человек, имеет некоторые душевные понятия прирожденные, а не приобретенные.