У этих мух одежда иная, но образ жизни тот же. Они также посещают трупы и обладают такой же способностью быстро обращать мясо в жидкость. Речь идет о двукрылом пепельно-серого цвета, более крупной величины, чем люцилия, с бурыми полосами на спине, с серебристым отливом на брюшке. Глаза кроваво-красные. Ученые зовут это двукрылое саркофагой (Sarcophaga), т.е. поедательницей мяса, а в обыденной речи ее зовут серой падальной мухой .

Но оба эти названия, хотя они и правильны, не должны вводить нас в заблуждение. Саркофаги вовсе не те смелые искательницы гнили, которые, особенно осенью, посещают наши жилища и населяют своими личинками незакрытое мясо. Это делает синяя мясная муха» (Calliphora vomitoria L.) более крупной величины и темно-синего цвета. Серая же муха—саркофага работает вместе с люцилиями, которые не залетают в наши жилища и работают на открытом воздухе. Однако она менее боязлива, чем люцилии, и иногда, за недостатком добычи на дворе, залетает в дома с дурной целью, откуда, окончив свое дело, поскорее удирает, не чувствуя там себя дома.

В настоящее время мой кабинет обратился в род кладовой. Если я кладу на окно кусок говядины, то серая муха прилетает, кладет на него яйца и улетает. Ничто подобное, спрятанное между всевозможными трубками, чашками и другими сосудами на моих полках, не укроется от нее. Имея в виду некоторые исследования, я собрал кучу личинок ос, удушенных под землей, в гнездах. Серая муха прилетает, находит эту жирную кучу и, полагая, что последняя будет хорошим наследством для ее детей, хотя, может быть, ее порода никогда не употребляла этой пищи, кладет сюда часть своих яиц. У меня в стакане лежало больше половины затвердевшего вареного яйца, откуда я брал кусочки для люцилии. Серая муха овладевает и этими остатками, хотя они новы для ее породы: она и сюда кладет яйца. Ей все хорошо, где есть белок,— все, до мертвого шелковичного червя, все, до кашки из бобов и фасоли.

Но предпочитает она все-таки трупы всяких животных и вместе с люцилией усердно работает в моих мисках. Она ежедневно посещает моих ужей, пробует их трупы хоботком, улетает, опять прилетает и, наконец, делает свое дело. Но я буду наблюдать ее не там, в суете и шуме. Кусок говядины, положенный на окне, перед моим рабочим столом, позволит легче вести наблюдения. Две мухи из рода саркофаг посещают меня: серая саркофага (S. carnaria L.) и краснохвостая (S. haemorrhoidalis Meig.), имеющая красный кончик брюшка. Первый вид, немного более сильный, преобладает в числе и делает большую часть работы в мисках. Представители этого же вида время от времени, поодиночке, прилетают на мое окно к положенной там говядине. Неожиданно прилетает одна из них, скоро успокаивается и не думает убегать при моем приближении, потому что кусок оказался для нее подходящим. Она удивительно проворно делает свое дело. В два приема: «зз! зз!»—кончик брюшка прикасается к говядине, и готово дело! Кучка червячков копошится и расползается с такой быстротой, что я не успеваю взять лупу и пересчитать их хорошенько. На первый взгляд их было с дюжину. Куда они девались?

Они так скоро исчезли, как будто бы вошли в мясо, в ту точку, куда их отложила мать. Но столь нежные новорожденные не в состоянии погрузиться в такое плотное вещество. Где же они? Я нахожу их сидящими поодиночке в разных местах, в складках говядины, и уже питающихся ею. Собрать их для того, чтобы сосчитать, неудобно, потому что я боюсь повредить им. Ограничимся счетом на глаз: их около дюжины, рожденных в один момент.

I Эти личинки, рождающиеся живыми вместо того, чтобы вылупляться из яиц, известны давно. Известно, что мухи саркофаги живородящи, т.е. рождают личинок, вместо того чтобы нести яйца. Они так спешат, у них столько дела и им надо хорошенько использовать время. Яйца люцилии, хотя и скоро вылупляющиеся, все-таки запаздывают на сутки, чтобы дать личинок, а саркофаги выигрывают это время. Из них фазу выходят работники, которые тотчас же и принимаются за дело.

Хотя в один прием рождается немного личинок, но сколько же раз может повторяться деторождение! Прочитаем у Реомюра описание удивительного органа размножения саркофаг. Это спиральная лента, которая наполнена личинками, лежащими одна возле другой и вдетыми каждая в чехол. Терпеливый историк сосчитал все число их у одной матери и говорит, что число это доходит до двадцати тысяч. Просто ошеломляет эта цифра!

Каким образом серая саркофага находит время пристроить такое семейство, да еще маленькими партиями, как она только что сделала на моем окне? Сколько трупов различных животных должна она посетить, пока истощится ее плодовитость? Найдет ли она их, в деревне вовсе не так часты крупные трупы? Так как для нее все хорошо, то она станет садиться на более мелкие останки. А если встретит крупный труп, то она будет возвращаться к нему много раз. Если в течение всего своего лета она будет повсюду размещать понемногу свое потомство, то, может быть, и успеет разместить его все. Но в таком случае, если все оно благополучно разовьется, то какое же чрезмерное количество их получится, а ведь в течение года бывает их несколько поколений! Можно сказать наперед, что большая часть этого потомства погибает ради сохранения равновесия в природе.

Познакомимся прежде всего с личинкой. Это сильная личинка, которую легко отличить от личинки люцилии по большему росту и в особенности по тому, как оканчивается ее тело сзади. Здесь тело ее резко усечено и имеет глубокую выемку в виде чашки, на дне которой находятся два дыхательных от верстия, окруженные желтовато-красными губами. Край углублений вырезан десятью зубцами, мясистыми, треугольными и расходящимися в виде звезды. По воле животногв эта звезда закрывается сближением зубцов и открывается развертыванием их. Так закрываются дыхательные отверстия, когда животное погружается в полужидкую пищу. Если бы дыхальца залило, то последовало бы удушение личинки.

После погружения в жидкость личинка высовывает на поверхность только заднюю часть. Тогда зубцы, окружающие дыхательное отверстие, раскрываются, и все принимает вид цветка, венчиком которого служат белые зубы, а тычинками две ярко-рыжие точки на дне отверстия. Когда личинки, тесно прижавшись одна к другой и погрузив головы в вонючую жидкость, составляют сплошной слой, то зрелище дыхалец, беспрерывно открывающихся и закрывающихся смыканием маленьких клапанов, почти заставляет забывать отвращение, внушаемое гниением. Это походит на маленький ковер из морских анемон. Итак, личинкам этим свойственно своего рода изящество. Личинка серой саркофаги устройством своего тела показывает нам, что, потребляя трупы, она подвергается возможности утонуть. Каким образом? Вспомним личинок люцилии, которых я кормил вареным белком. Эта пища годилась бы для них, но от действия их пепсина она становится такой жидкой, что они тонут в ней и погибают, потому что их дыхательные отверстия ничем не закрыты. Личинки саркофаг также умеют великолепно разжижать пищу, но не знают опасности утопления даже в луже сукровицы.

На сухом картоне, куда я кладу личинок серой саркофаги, чтобы удобнее наблюдать их, личинки деятельно передвигаются, открыв свои дыхательные углубления и поднимая и опуская ротовой конец, служащий для опоры. Картон лежит на моем столе, в трех шагах от открытого окна, освещенного в это время только мягким светом неба. Все личинки поспешно убегают в противоположном направлении от окна. Я перекладываю картон в противоположном направлении, не дотрагиваясь до беглецов, и выставляю таким образом личинок к свету. Они останавливаются, поворачивают назад и опять убегают от света. Прежде чем они доползли до края картона, я опять его поворачиваю. Снова повторяется то же, сколько бы раз я ни повторял этот прием. Дорога здесь не длинна: картон всего около трех вершков в длину. Дадим им больше простора. Я располагаю личинок в ряд на полу комнаты и поворачиваю их головами к свету. Как только я оставляю их в покое, они поворачиваются и убегают от света. Со всевозможной поспешностью, на какую только они способны, они доползают до стены кабинета, проползя шесть шагов, и там расходятся вдоль стены, одни направо, другие налево. Они никогда не чувствуют себя достаточно далеко от этого противного им света.

Очевидно, что они убегают именно от света, потому что если я устраиваю с помощью загородки тень, то стадо не меняет направления, когда я переворачиваю картон: тогда оно двигается к окну; но когда я принимаю загородку, оно сейчас же отступает в противоположную сторону. Очень естественно, что личинка, которой предназначено жить в темноте, под трупом, избегает света; но странно, что она воспринимает впечатление света: ведь она слепа. На заостренной передней части ее тела, которую не решаешься даже назвать головой, нет решительно никакого признака глаз, и на остальном теле также. Везде одинаковая, белая, гладкая кожа.

И этот слепец, лишенный всякого специального органа зрения, чрезвычайно чувствителен к свету. Вся его кожа есть род ретины, не способной, разумеется, видеть, но способной отличать освещенное от неосвещенного. Под непосредственными лучами жгучего солнца беспокойство личинки легко было бы объяснить. Но здесь задача странно усложняется. В моих опытах свет, проникающий в открытое окно кабинета, очень умеренный, а вместе с тем он волнует, пугает личинок, и они поспешно бегут от него. Что же они чувствуют? Причиняет ли им боль химическое лучеиспускание? Или же их выводит из себя какое-нибудь другое, известное или неизвестное, лучеиспускание? Свет еще не вполне изучен, и, может быть, при помощи изучения действия света на личинок, можно собрать о нем драгоценные сведения.

Достигнув полного роста, личинки саркофаг зарываются в землю, чтобы там окуклиться. Очевидно, что зарывание в землю имеет целью дать личинке спокойствие, необходимое для превращений. Прибавим, что это имеет также целью избежать неприятного действия света. В обычных условиях, когда почва мягка, сыпуча, насекомое зарывается очень неглубоко: ему достаточно темно и спокойно на глубине около четырех дюймов. Что будет, если искусственно сделать боковые слои земли недостаточно толстыми, пропускающими свет? На этот раз я имею возможность решить вопрос.

Я затыкаю пробкой один конец стеклянной трубки, имеющей около 11/2 аршин в длину и 1 дюйм в диаметре, а через другой конец насыпаю ее мелким просеянным песком. На поверхность песка в трубку, которую я вешаю отвесно в углу моего кабинета, я помещаю двадцать личинок cap кофаги, которых кормлю мясом. То же кладу я в широкий сосуд с песком. Сделавшись достаточно сильными, личинки зарываются и коконируются. Теперь надо осмотреть оба сосуда. Широкий сосуд дает мне тот же ответ, какой я получил бы в естественных условиях. Личинки нашли спокойное убежище на глубине около 4 вершков, защищенное сверху пройденным слоем, а с боков толстым содержимым сосуда.

В трубке совсем другое дело. Коконы лежат на глубине не меньшей 3/4 аршина, а некоторые еще ниже, большая же часть забралась на самое дно трубки и касается пробкового дна, составляющего для них непреодолимое препятствие. Эти последние, очевидно, спустились бы еще ниже, если бы могли. Ни одна из 20 личинок в трубке не зарылась на обыкновенной глубине, а все старались зарыться глубже, насколько могли. Чего же они избегали? Света. Сверху слой достаточной глубины, но с боков он только в 1/2 дюйма—если спуск идет по оси, и неприятное влияние света чувствуется. Чтобы избежать этого неприятного впечатления, личинка спускается все глубже и глубже, до истощения сил. Следовательно, личинка не только избегает непосредственного, даже не яркого, света, но также и тех лучей, которые проходят, вероятно, через слой песка в 1/2 дюйма толщины.

Только искусственными условиями можно было заставить личинку серой саркофаги спуститься для коконирования на глубину 11/2 аршин. В естественных условиях она этого никогда не делает ввиду будущих трудностей для выхода мухи. Для спуска у личинки есть крючки, но для выхода у мухи ничего нет. Как умеет слабая, только что вылупившаяся муха, с мягким телом, выбраться из песка? Мы это узнаем, пронаблюдав несколько коконов, которые лежат на дне трубки, наполненной песком. По приемам саркофаги мы узнаем приемы люцилии и других мух, так как все они действуют одинаково.

При выходе из кокона двукрылое прежде всего взламывает его крышку при помощи нароста между глазами, который удваивает, даже утраивает величину его головы. Этот нарост дышит, то вздуваясь, то опадая от прилива и отлива крови. Это как бы поршень гидравлического пресса, который и выталкивает крышку бочонка, т.е. кокона. Выходит голова. Чудовищный головной пузырь продолжает свои трепетанья. Внутри кокона совершается тонкая работа: сбрасыванье белого покрова куколки, в продолжение чего пузырь на голове все остается выпуклым. Голова мухи в это время имеет вид странной митры, огромной, раздутой у основания в две красные камилавки, которые суть глаза. Расколоть себе голову посередине, отвернуть в стороны обе половины, а между ними высунуть пузырь, который давлением своим выламывает крышечку кокона,—вот странный способ освобождения мухи. Пузырь на голове и после того, как кокон взломан, долго еще остается вздутым. Я думаю, что это служит для временного прилива сюда крови, отчего уменьшается объем прочего тела насекомого и тем облегчается выход его из оболочки куколки, а потом из узкого отверстия кокона. Два часа и больше длится это трудное освобождение.

Наконец, муха освободилась из кокона. Ее крылья, маленькие комочки, едва доходят до половины брюшка, и на наружной стороне они имеют глубокую выемку, похожую на выемку в скрипке. Это уменьшает поверхность и длину крыльев, что является превосходным условием для уменьшения трения при движении через слой песка, который надо пройти.

Головной пузырь опять начинает работать: он то вздувается, то съеживается, и расталкиваемый им песок сыплется вдоль тела насекомого. Ножки играют при этом только второстепенную роль: вытянутые (назад, неподвижные, они служат только для опоры, когда работает пузырь. По мере того как песок осыпается, они отодвигают его и потом опять повисают неподвижно, до следующего осыпанья песка. Голова каждый раз продвигается вперед настолько, сколько места занимал осыпавшийся песок. Сколько толчков пузырем, столько шагов вперед. В сухой, сыпучей почве дело идет живо. В четверть часа пройден слой в 3 вершка вышины.

Достигнув поверхности, насекомое, совершенно осыпанное, начинает чиститься. Оно в последний раз высовывает свой лобный пузырь и тщательно чистит его передними лапками. Прежде чем втянуть его внутрь, надо хорошенько вычистить его, чтобы не набить себе песку в голову. Крылья также тщательно чистятся. На них нет больше выемки: они удлиняются и растягиваются. Потом муха сидит неподвижно на поверхности песка и оканчивает созревание. Дадим ей свободу: пусть она летит.

Реомюр говорит, что серая саркофага рождает двадцать тысяч личинок. Двадцать тысяч! Что хочет она сделать с этой ужасной семьей? Давая несколько поколений в течение года, не хочет ли она господствовать в этом мире? Она была бы на это способна. Уже о синей мухе Линней сказал: «Три синих мухи съедают труп лошади так же скоро, как это сделал бы лев». Что же сказал бы он об этой мухе?

Реомюр успокаивает нас: «Несмотря на столь поразительную плодовитость, эти виды мух не более часты, чем другие, похожие на них, но яичники которых содержат сразу не более двух яиц. Это происходит оттого, что личинки первых служат пищей другим насекомым, от которых спасается очень небольшое их число».

Но какие же насекомые истребляют личинок серой саркофаги? Реомюр только догадывался, но не наблюдал их. Мои чашки с трупами дают мне возможность наблюдать этих истребителей личинок мух. Опишем это.

Под влиянием сока, выделенного личинками, труп большого ужа обращается в жидкость, среди которой копошится и кормится бесчисленное множество личинок мух. Но в этом пире принимают участие и многие посторонние. Первыми являются жуки-саприны, из семейства карапузиков, в одно время с люцилиями, раньше, чем труп превратится в жидкость. Они выбирают место, играют на солнце, потом забиваются под труп и ждут.

Несмотря на пребывание на зловонном трупе, саприны хорошенькие насекомые. Они с коротким телом, покрыты плотной броней и блестят на солнце, как стеклярус. На надкрыльях у них тонкие косые вдавленные полоски, по которым ученые распознают их виды. Они смягчают блеск своих черных надкрыльев пространствами, покрытыми матовыми точками. Некоторые на тускло-бронзовой основной окраске сохраняют блестящие пластинки. Иногда черное платье имеет яркие украшения. Саприн пятнистый (Saprinus maculatus Ross.) имеет на каждом надкрылье оранжевую лунку. Короче, эти насекомые довольно красивы.

Но особенно интересно видеть их за работой. Пришло время приниматься за дело, так как часть трупа уже превратилась в жидкость, в которой кишат личинки мух. С озабоченным видом двигаясь туда и сюда по твердой части трупа, жуки взбираются на возвышенные его части и оттуда ловят, как рыбу, копошащихся в жидкости личинок. Вот возле берега толстая, не особенно большая, нежная личинка. Один из обжор приближается осторожно к луже, хватает личинку челюстями, вытаскивает ее на сухое место и тотчас же съедает. От нее ничего не остается. Часто два жучка вытягивают вместе одну личинку и делят ее между собой. На всех окраинах лужи производится эта ловля, хотя не особенно обильная, потому что большая часть личинок находится вдали от берегов, среди лужи. Саприны никогда не спустят даже лапки в жидкость. А между тем лужа постепенно всасывается в песок и высыхает на солнце. Личинки прячутся под труп, и саприны следуют туда за ними. Там начинается всеобщее побоище. Поднимем через несколько дней труп ужа, и мы уже не увидим под ним червей. Их нет так-же в песке, приготовляющихся к превращению. Вся орда исчезла, вся съедена.

Саприны так усердно истребляют их, что для получения коконов мух мне нужно воспитывать личинок под прикрытием, предохраняя от нападений сапринов. В мисках на открытом воздухе я не могу найти коконов, как бы многочисленны ни были перед этим личинки. В моих первых опытах, когда я еще не подозревал избиения, я не мог опомниться от удивления, когда, удостоверившись несколькими днями раньше в огромном количестве личинок мухи, я потом под тем или иным трупом не находил ничего, даже в песке.

Саприны, любители жирных личинок серой саркофаги, истребляют такое огромное количество их, что из 20 тысяч, рожденных одной мухой, едва остается уцелевших как раз столько, сколько нужно для поддержания вида в приличных границах. Но так как личинки истребляются жучками уже после того, как труп обратился в жидкость, то, значит, они гибнут, окончив свое дело, для совершения которого они были предназначены.

В моем соседстве я собираю представителей девяти видов сапринов; одних я нашел под трупами, других—под навозом. Самые многочисленные и самые усердные—это саприн тусклый (Saprinus subnitidus De М.) и потертый (S. detersus 111.). Они появляются с апреля, одновременно с люцилиями, личинок которых они истребляют с таким же усердием, как и личинок серой саркофаги. До тех пор пока знойное летнее солнце не начнет слишком скоро высушивать трупы, эти два вида изобилуют в моих мисках с гнилью, где поселяются на трупах всяких животных, лишь бы там была главная их пища—личинки мух. В ожидании, пока личинки подрастут, они едят немного сукровицу. Вторично появляются саприны в сентябре, с первой осенней прохладой.

Когда видишь их на трупе такими деятельными, то сначала думаешь, что они заняты устройством своего потомства, и я это думал, но ошибался. Под трупами в моих приборах я никогда не находил ни яиц, ни личинок, принадлежащих им. Потомство их помещается в другом месте, по-видимому в навозе и человеческих отбросах. В марте, в почве курятника, пропитанной выделениями птиц, я действительно находил их куколок, которых легко узнать. Взрослые жуки посещают мои миски только для того, чтобы самим наесться, а потом, закончив свое назначение по истреблению личинок мухи, они, no-видимому, возвращаются осенью к навозу, куда и помещают свое семейство.