Гусеница аммофилы, слепень бембекса, златка и долгоносик церцерис и т.д.—все это мирная дичь, все равно, что глупый баран наших боен; все это поддается операции парализатора тупо, почти без сопротивления. Челюсти разеваются, ножки двигаются и протестуют, спина изгибается— вот и все. У них нет оружия для борьбы с убийцей. Желал бы я видеть, как охотник боролся бы с жертвой сильной, хитрой, как он, опытной в расставлении ловушек и носящей, как и он, отравленное жало. Возможна ли подобная борьба? Да, очень возможна и даже обыкновенная. С одной стороны осы помпилы, бойцы, всегда побеждающие, с другой стороны пауки—всегда побежденные.

На старых стенах, у подножия склонов, окружающих малопосещаемые тропинки, в соломе после жатвы, в зарослях сухой травы, везде, где паук протягивает свои нити, можно встретить помпилов , озабоченно бегающих туда и сюда с приподнятыми, колеблющимися крыльями или перелетающих с места на место то длинными, то короткими перелетами. Это охотники в поисках дичи, которые могли бы поменяться ролями и сами сделаться добычей тех, кого они подстерегают.

Помпилы кормят своих личинок исключительно пауками, а пауки кормятся всякими насекомыми подходящей величины, попадающимися в их сети. Силы их часто бывают равны, даже нередко преимущество в этом отношении бывает на стороне пауков. У насекомых есть свои военные хитрости, свои, мудро обдуманные, удары, у пауков -свои гибельные капканы и хитрости. Первое располагает большой быстротой движений, второй может рассчитывать на коварство своих сетей; у одного есть жало, умеющее колоть в подходящую точку, чтобы вызвать паралич жертвы, у другого есть пара челюстных крючков, которые умеют кусать затылок и вызывать внезапную смерть; с одной стороны парализатор, с другой—убийца. Кто из них станет дичью другого?

Если принимать во внимание только относительную силу противников, могущество оружия, силу яда и разнообразие способов действия, то перевес был бы на стороне паука, но помпил всегда выходит победителем и потому он должен обладать каким-нибудь особенным приемом охоты, тайну которого мне очень бы хотелось узнать.

В моей местности самый сильный и деятельный охотник за пауками —это кольчатый помпил, или каликург (Calicurgus annalatus Fabr.), одетый в желтое с черным, на высоких ногах, с крыльями цвета копченой сельди и на конце черными. Рост его почти равен росту осы-шершня. Он редко встречается: в течение лета я увижу их три-четыре раза, и каждый раз не премину остановиться, чтобы полюбоваться гордым насекомым, которое большими шагами бродит по пыльным пашням. Его смелый вид, суровая походка и воинственная осанка долго заставляли меня предполагать, что дичью ему служит какое-нибудь ужасное, жестокое животное. После долгих подстереганий я, наконец, увидел в его челюстях добычу. То был чернобрюхий тарантул, ужасный паук, одним ударом убивающий шмеля; паук, убивающий воробья и крота и укусы которого небезопасны даже для человека. Да, вот какое блюдо заготовляет каликург своей личинке.

Это зрелище, одно из самых поразительных, какие только доставляли мне мои охотники, мне удалось увидеть только один раз, совсем близко от моего дома, в лаборатории пустыря. Я как будто бы еще вижу, как смелый разбойник тащит за ножку, у подножия стены, чудовищного пленника, которого он только что поймал, без сомнения, недалеко. У основания стены виднеется дырочка, случайная щель между камнями. Каликург наведывается туда, но не в первый раз: он уже знаком с этим жильем и оно ему нравится. Приведенная в неподвижное состояние, дичь поджидала охотника, не знаю где, и охотник ходил за нею, чтобы втащить ее в щель. В этот-то момент я его и встречаю. Каликург в последний раз осматривает жилье, выбрасывает оттуда несколько обломков обвалившейся штукатурки, и приготовления оканчиваются. Тарантул втащен за лапку, спиной вниз. Скоро оса опять появляется, небрежно подталкивает к дыре выброшенные кусочки штукатурки и улетает. Все окончено: яйцо снесено, насекомое закрыло кое-как жилье и я могу рассмотреть норку и ее содержимое. Со стороны каликурга совсем не было труда рытья. Это случайная дыра, с большими изгибами, которая есть дело небрежного каменщика, а не насекомого. Запор также первобытен: несколько кусочков штукатурки, собранных кучей при входе, образуют, скорее, завал, чем дверь. Жестокий охотник в то же время жалкий архитектор. Убийца тарантула не умеет вырыть норки для своей личинки; ему годится первая попавшаяся дыра под стеной, лишь бы она была просторна; затем набрасывается куча обломков, вот вам и дверь. Ничего не может быть быстрее.

Я вытаскиваю дичь из убежища. Яйцо прикреплено на основании брюшка тарантула. Вследствие моей неловкости при вытаскивании паука яичко отпадает. Кончено дело: оно не будет развиваться и мне не придется присутствовать при развитии личинки. Тарантул неподвижен, но гибок, как живой, и без следа раны; только изредка концы его ножек немного вздрагивают и это все.

Брюшко и туловище паука с нижней стороны (ножки отрезаны)

k — нижние челюсти, kt — щупальце нижней челюсти (на другой челюсти оно удалено); kf — верхние челюсти с ядовиты и крючками. Увеличено

Так как я издавна знаком с этими мнимыми трупами, то я представляю себе, что произошло: паук был ужален, без сомнения, в грудь, и притом один раз, ввиду централизации его нервной системы. Я кладу жертву в коробочку, где она сохраняет свежесть и жизненную гибкость со 2 августа до 20 сентября, т.е. в течение 7 недель. Эти чудеса нам тоже хорошо знакомы, бесполезно останавливаться на них.

Самое важное ускользает от меня. Больше всего я хотел и до сих пор хочу видеть борьбу каликурга с тарантулом. Проникает ли он в норку паука, чтобы захватить тарантула в глубине его убежища? Это было бы гибельной смелостью для каликурга: там, где погибает огромный шмель, он также погибнет, лишь только войдет туда. Тарантул встретился бы с ним в норке лицом к лицу и, схватив за затылок, ранил бы его, что повело бы за собой внезапную смерть. Нет, очевидно, каликург не входит в норку паука. Захватывает ли он паука вне его жилья? Но тарантул домосед; летом я не видел, чтобы он бродил. Позже, осенью, когда каликурга исчезают, он бродяжничает и прогуливает на свежем воздухе свое многочисленное семейство, которое носит на спине. Помимо этих материнских прогулок, он, мне кажется, не покидает своего жилья и охотник имеет мало шансов встретить его. Как видите, задача усложняется: охотник не может войти в норку, где был бы немедленно убит; сидячий нрав паука дает мало возможности встретить его снаружи. Интересно бы разгадать эту тайну. Попробуем сделать это с помощью наблюдений над другими охотниками за пауками. Сравнение поможет нам прийти к выводам.

Я много раз подстерегал помпилов разных видов во время их охотничьих экспедиций и никогда не видел, чтобы какой-нибудь из них проникал в норку паука, когда этот внутри.

Будет ли это жилье-воронка, устьем спускающаяся в дыру в стене, или шатер, раскинутый между соломой, или нечто вроде арабской палатки, или футляр, сделанный из сближенных между собой листьев, во всех случаях, если только хозяин дома, подозрительная оса держится в стороне. А если жилище пусто, тогда другое дело. Помпил легко перебегает по сетям паука, в которых запутались бы другие насекомые. По-видимому, паутинные нити не имеют над ним власти. Что он делает, исследуя пустую паутину? Он наблюдает за тем, что происходит на соседних паутинах, где сидят в засаде пауки. Значит, помпил имеет непобедимое отвращение к тому, чтобы идти к пауку, сидящему дома, и он тысячу раз прав. Если тарантул умеет сразу убивать, укусив затылок, то и другие пауки не могут не уметь этого. А потому горе противнику, даже равной силы, если он перешагнет за порог жилья паука!

Из собранных мною примеров осторожной сдержанности помпила я приведу следующий. Соединив паутинными нитями три листочка, один паук построил себе горизонтальную колыбельку, открытую с обоих концов. Помпил, ищущий дичи, подходит сюда, находит дичь подходящей и всовывает голову во вход жилья. Паук сейчас же отодвигается в другой конец. Охотник обходит жилье и появляется у другой двери. Паук отодвигается к первой. Помпил опять подходит к первой двери, но все снаружи. Как. только он там появляется, так и паук перебирается к противоположному отверстию, и так продолжалось в течение целой четверти часа: паук двигался внутри жилья, а помпил снаружи. Видно, добыча была ценная, потому что помпил долго упорствовал в своих попытках, которые все не удавались; пришлось отказаться от этой дичи, и помпил ушел, а паук, оправившись от тревоги, стал терпеливо поджидать ветреных мушек. Что нужно было помпилу для того, чтобы овладеть столь желанной добычей? Ему надо было проникнуть в зеленую колыбельку и прямо напасть на паука, вместо того чтобы держаться снаружи, переходя от одной двери к другой. Мне казалось, что с его проворством и смелостью он не промахнулся бы: добыча двигалась неловко, немного боком, как краб. Я считал дело легким, оса считала его опасным. Теперь и я согласен с нею: если бы она вошла в гнездо паука, тот укусил бы ее в затылок и она сделалась бы его дичью.

Целые годы не удавалось мне открыть тайну парализаторского искусства пауков. Наконец, в последний год моего пребывания в Оранже, многое мне объяснилось. Мой садик был окружен старой, почерневшей и развалившейся от времени стеной, в щелях которой поселилось много пауков, в особенности сегестрий (Segestria). Это обыкновенный черный, или погребной, паук. Он весь черный, кроме челюстей, которые прекрасного металлически-зеленого цвета, а ядовитые крючки на них кажутся точно сделанными из бронзы. В моей ограде нет щели, где бы не устроился этот паук. Паутина его имеет вид очень широкой воронки, отверстие которой растягивается на поверхности стены и прикрепляется к ней паутинками, расходящимися, как лучи. За этим коническим помещением следует трубка, которая опускается в щель стены. На дне помещается столовая, куда уходит паук, чтобы на свободе пожрать пойманную добычу.

Упершись двумя задними ножками в трубку, а шесть остальных ножек растопырив вокруг отверстия, чтобы лучше почувствовать дрожанье паутины — знак, что какая-нибудь дичь запуталась в ней, сегестрия неподвижно ждет у входа в свою воронку, чтобы какое-нибудь насекомое попало в паутину. Обыкновенными жертвами являются большие мухи, эристалии. задевшие неосторожно крылом какую-нибудь нить паутины. Слыша, как бьется муха, паук прибегает или даже выскакивает, но в этом случае удерживается от падения нитью, которую он выпускает из конца брюшка и конец которой прикреплен к трубке. Эристалия, укушенная в затылок, сейчас же умирает, и паук уносит ее в норку.

При подобных приемах военной хитрости: с засадой среди шелковой бездны, с нитью для безопасности охотника, придерживающей его сзади и позволяющей ему порывисто бросаться на добычу, не рискуя упасть, сегестрия может ловить и менее безобидную дичь, нежели эристалии. Говорят, что она не боится и осы. Хотя я не имею этому доказательств, но, зная смелость паука, охотно тому верю. Эта смелость сопровождается еще и силой яда. Достаточно видеть, как сегестрия убивает крупных мух, чтобы убедиться в том, что яд крючков ее поражает сразу. Эристалия, запутавшаяся в шелковую воронку, умирает так же внезапно, как шмель, проникший в норку тарантула. Действие яда ее на человека известно нам из опытов А. Дюге. Послушаем этого смелого естествоиспытателя.

«Сегестрия, или большой паук погребов, слывущий ядовитым в нашей местности, был выбран,— говорит он,— для главного опыта, он был длиной в 9 линий. Схватив его пальцами за спину (так всегда надо брать пауков, чтобы избежать их уколов и не искалечить их), я клал его на различные предметы, на мою одежду, и он, подогнув ножки, сидел, не проявляя ни малейшего желания вредить; но лишь только я посадил его на обнаженное тело своей руки, как он схватил складку тела в металлически-зеленые челюсти и глубоко погрузил туда свои крючки. Хотя я его выпустил, но он несколько минут оставался прицепившись к этому месту, а потом оторвался, упал и убежал, оставив на руке, на расстоянии двух линий одна от другой, две маленькие ранки, из которых вышло очень немного крови и окруженные таким маленьким подтеком, какой производит толстая булавка.

В момент укола ощущение было достаточно живо для того, чтобы заслуживать название боли, и длилось от пяти до шести минут, но уже с меньшей силой. Я могу сравнить его с ожогом крапивой. Беловатая опухоль почти сейчас же окружила обе ранки, а окружность, на пространстве почти дюйма, покраснела и слегка вспухла. Через полтора часа все исчезло, кроме следа уколов, который оставался в течение нескольких дней, как это было бы при всякой маленькой ранке. Это было в сентябре и в свежую погоду. Может быть, симптомы были бы сильнее в более жаркую погоду».

Действие яда сегестрии хотя не серьезно, но ясно выражено. Это чего-нибудь да стоит — укол, вызывающий у человека чувствительную боль, опухоль и красноту. Если опыт Дюге успокоителен относительно нас, то не менее верно, что яд погребного паука смертелен для насекомых по причине небольшого объема жертвы или особенностей ее организации. И однако, помпил, стоящий значительно ниже погребного паука по силе и по росту, борется с ним и побеждает его. Это черный помпил (Pompilus apicalis V. Lind), который не длиннее домашней пчелы, но гораздо тоньше ее. Он весь черный, а крылья темные, с прозрачными краями. Последуем за ним к старой стене, чтобы посмотреть, как он побеждает паука. Вооружимся терпением, нам придется в июльскую жару очень долго следить за осой: поимка такого опасного противника, как паук, не может быть скоро сделана.

Помпил очень внимательно исследует стену: бегает, прыгает, летает, идет туда или сюда, по нескольку раз проходит одно и то же место. Усики его дрожат, крылья, приподнятые над спиной, постоянно ударяются одно о другое. — А! вот он, наконец, совсем близко от воронки сегестрии. Паук, который до сих пор был невидим, появляется у входа в трубку и протягивает наружу передние ножки, готовый схватить охотника. Далекий от того, чтобы убегать, он начинает подстерегать того, кто его подстерегает, готовый сделать из своего врага себе добычу. Оса отступает перед этой гордой выдержкой, рассматривает, минутку ходит еще вокруг желанной дичи, потом удаляется, не сделав никакой попытки. Когда она ушла, паук, пятясь, прячется в норку. Помпил во второй раз проходит вблизи норки. Паук, который был настороже, сейчас же опять показывается на пороге своего жилья и ждет, наполовину высунувшись из трубки, готовый к защите, а может быть, и к нападению. Оса удаляется и паук прячется. Новая тревога: оса опять пришла; новая угрожающая демонстрация со стороны паука. Немного позже сосед его сделал еще лучше: когда охотник бродил возле его норки, он вдруг выскочил оттуда, придерживаемый паутинкой и бросился перед помпилом на расстоянии каких-нибудь двух дециметров от дыры. Помпил, перепуганный, убежал, а паук также быстро, пятясь, вернулся к себе.

Нельзя не признаться, что это странная дичь: она не прячется, а спешит показаться; не убегает, а бросается на охотника. Если бы наблюдение остановилось на этом, то разве можно было бы сказать, кто из двух — охотник, а кто дичь? Не стали бы разве жалеть неосторожную осу? Если только паутина зацепит ее за лапку, то паук ее и прикончит. Каковы же охотничьи приемы помпила относительно сегестрии, которая всегда настороже, готовая к защите, смелая до желания напасть? Мой рассказ будет краток.

Я вижу, как помпил кидается несколько раз на одну из ножек паука, хватает ее челюстями и старается вытащить паука из норки. Оса делает это так внезапно, что не дает времени пауку отразить удар. По счастью, паук прицепился задними ножками к жилью и отделывается толчком, а помпил, дернув его, спешит выпустить; если бы он еще оставался, то дело приняло бы дурной для него оборот. Промахнувшись здесь, помпил начинает то же самое возле других норок; он даже вернется и к этой норке, когда тревога немного успокоится. Подпрыгивая и подлетая, он блуждает вокруг отверстия, откуда за ним наблюдает сегестрия, растопырив ножки. Наконец, он подстерегает благоприятный момент, кидается, схватывает лапку паука, тянет к себе и, не выпуская ее, бросается в сторону; чаще всего паук не поддается; иногда он бывает вытащен на несколько дюймов из трубки, но сейчас же и уходит обратно, без сомнения, по милости не разорвавшейся спасательной паутинки.

Намерение помпила ясно: он хочет вытащить паука из его крепости и отбросить подальше. Настойчивость осы увенчивается успехом. На этот раз все идет хорошо: сильным и хорошо рассчитанным движением помпил вытаскивает сегестрию и бросает ее сейчас же на землю. Оглушенный падением и сбитый с толку тем, что очутился вне своей засады, паук уже не тот смелый противник, каким только что был. Он поджимает ножки и прячется в какую-нибудь ямочку. Охотник сейчас же подбегает, чтобы произвести свою операцию. Я едва успеваю приблизиться, как пациент уже парализован жалом в грудь.

Вот она, наконец, коварная охота помпила. Осе грозит смертельная опасность, если она нападет на паука в его жилище; она знает это и никогда не входит туда, но она знает также, что как только паук бывает выгнан из норки, он делается настолько же трусливым, насколько был смел, сидя в ней. Вся военная тактика помпила сводится к тому, чтобы выселить паука из норки, а когда это достигнуто, остальное пустяки.

Надо бы, однако, поближе присмотреться к борьбе противников и проследить спокойнее все подробности их схватки. С этой целью я помещаю в широкую склянку черного помпила и сегестрию, хотя и не ожидаю от этого опыта особенно интересных результатов, так как в неволе охотники и их дичь, вообще говоря, редко проявляют свои способности. Оба противника боязливо убегают друг от друга. Осторожными подталкиваниями я заставляю их столкнуться. Сегестрия по временам схватывает осу, которая сжимается, насколько может, и не думает пускать в ход свое жало; паук катает ее между ножками и даже между челюстными крючками, но, по-видимому, делает это только с отвращением. Один раз я вижу, как он лег на спину и держит осу над собой, насколько возможно дальше, причем вертит ее между лапками и мнет челюстями. Помпил, благодаря ли своей ловкости или благодаря испугу паука, быстро вырывается из его ужасных крючков и удаляется, причем не видно, чтобы он пострадал от полученных толчков. Он спокойно разглаживает себе крылышки и завивает усики, которые он вытягивает, придавив к земле передними лапками. Нападения паука, вызываемые моими встряхиваниями, повторяются раз десять, и помпил каждый раз ускользает от ядовитых крючков без повреждения, как будто он неуязвим.

Действительно ли он неуязвим? Никоим образом, и мы скоро будем иметь тому доказательство; если он удаляется благополучно, то это потому, что паук не пускает в дело своих крючков. Здесь как будто существует перемирие, молчаливое соглашение воздерживаться от смертельных ударов; или, скорее, как будто угнетенные неволей противники недостаточно воинственно настроены для того, чтобы работать оружием. Спокойствие осы, которая продолжает усерднейшим образом завивать усы под носом у паука, успокаивает меня относительно ее судьбы, тем не менее для безопасности я бросаю ей кусочек мятой бумаги, в складках которой она может найти себе убежище на ночь, и она устраивается там, в безопасности от паука. На другое утро я нахожу ее мертвой: паук, имеющий ночные привычки, сделался ночью смелее и убил своего врага. А я предполагал, что роли могут измениться в обратную сторону! Вчерашний палач сегодня — жертва.

На место помпила я посадил домашнюю пчелу. Tete-a-tete было непродолжительно. Два часа спустя пчела была мертва: паук ее укусил. Эристалию постигла та же участь. И однако, паук не дотрагивается ни до одного из двух трупов, как он не дотронулся и до трупа помпила. Как будто бы пленник, совершая эти убийства, не имел другой цели, как отделаться от беспокойного соседа. Может быть, когда явится аппетит, жертвы пойдут в дело. Но этого не случилось, и по моей вине. Я поместил в склянку шмеля средней величины, и на другой день паук был мертв: суровый товарищ по плену убил его.

И все-таки мне еще не удалось видеть во всех подробностях единоборства осы с пауком. Каким образом кольчатый каликург парализует чернобрюхого тарантула, ужасного тарантула, который одним укусом умерщвляет крота и воробья и опасен даже человеку? Как смелый помпил побеждает противника, более сильного и лучше одаренного силой яда, чем сам нападающий? Как он ведет борьбу, в которой сам, по-видимому, всегда может сделаться жертвой? Задача заслуживала терпеливого изучения. По организации паука я очень хорошо предвидел, что ему должен быть сделан один укол жала в центр туловища; но это не объясняло победы перепончатокрылого, которое выходит здравым и невредимым из единоборства с таким противником. Надо было видеть. Главная трудность происходит от того, что каликурга попадаются очень редко, тарантулов же я могу достать, когда и сколько угодно, на необработанной площади земли, находящейся по соседству с моим домом.

Но вот случай мне благоприятствует, и я неожиданно ловлю каликурга на цветке, а на другой день запасаюсь полудюжиной тарантулов, которыми, может быть, воспользуюсь для повторения борьбы несколько раз. На обратном пути из экспедиции случай благоприятствует мне еще раз, и я ловлю другого каликурга, который волочил по пыльной дороге за лапку парализованного паука. Этой находке я придаю большое значение: яичко надо поскорее откладывать и мать без колебания примет другого тарантула, которым я подменю парализованного. Каждого из моих пленников я помещаю с тарантулом под широкий стеклянный колпак.

Я весь обратился в зрение. Какая драма сейчас произойдет! Я жду… Но… но… Что же это значит? Кто из двух осаждающий и кто осажденный? Роли, по-видимому, переменились. Каликург, не способный ползать по скользкой поверхности стекла, шагает по окружности и ходит туда и сюда гордой и быстрой походкой, потряхивая крылышками и усиками. Он скоро замечает тарантула, приближается к нему без малейших признаков страха, ходит вокруг него и, по-видимому, намеревается схватить его за лапку. Но тарантул тотчас приподнимается почти вертикально, упирается на четыре задние ножки, а четыре передние вытягивает, готовый к отпору. Ядовитые крючки его широко раскрыты и на концах их висит по капельке яду. В этой ужасной позе, подставляя врагу свою могучую грудь и черный бархат брюшка, тарантул внушает страх каликургу, который резко поворачивается и удаляется. Тогда тарантул закрывает ядовитые крючки и принимает обыкновенную позу, т.е. становится на все восемь ножек; но, при малейшем проявлении враждебности со стороны осы он опять принимает угрожающую позу.

Он делает еще лучше: вдруг подпрыгивает и бросается на каликурга, быстро обхватывает его и покусывает своими ядовитыми крючками. Не отвечая жалом, схваченный вырывается и выходит невредимым из этой горячей схватки. Много раз я присутствую при таком нападении, но никогда с насекомым не случается ничего серьезного; оно быстро освобождается, ничего, по-видимому, не ощутив, и принимается снова ходить взад и вперед не менее быстро и смело.

Разве оса не ранена? Очевидно, нет. Настоящий укус был бы для нее фатален. Большие саранчовые, сильного сложения, и те погибают, а почему же устоял каликург, обладающий деликатным сложением? Значит, тарантул только делает вид, что ранит, а на самом деле его крючки не проникают в тело насекомого. Если бы уколы были сделаны, то я видел бы, что крючки сомкнулись в схваченной точке, но, несмотря на все мое внимание, я не могу заметить ничего подобного. Разве крючки бессильны проколоть панцирь каликурга? Нет. Я видел, как эти крючки прокалывали туловище саранчи, проламывая ей панцирь. А теперь: в смертельной опасности перед своим врагом тарантул угрожает крючками, но не может укусить, вследствие какого-то отвращения, которого я не берусь объяснить.

Не получив ничего серьезного при наблюдениях под колпаком, я решился перенести арену бойцов и приблизить ее к естественным условиям. На моем рабочем столе почва представлена очень плохо, и потом, здесь у тарантула нет его укрепленного замка, его норки, роль которой, может быть, имеет значение как в нападении, так и в защите. В большую чашку, полную песка, я втыкаю кусочек тростника -это будет норка тарантула; затем я втыкаю несколько головок чертополоха, снабженных капельками меда, — это корм для каликурга; пара кобылок, которые будут, по мере надобности, обновляться, послужат пропитанием тарантулу. В это комфортабельное помещение, расположенное на солнце, я помещаю двух пленников под свод из металлической сетки.

Мои хитрости не удаются: сеанс оканчивается без результата. Проходит день, два, три — все ничего. Каликург усердно кормится на цветах и, наевшись, неутомимо ползает по решетчатому своду; тарантул мирно грызет свою кобылку. Если каликург проходит близко от него, то он быстро выпрямляется и жестом приглашает его удалиться. Искусственная норка хорошо исполняет свое назначение: тарантул и каликург, поочередно, прячутся в нее, но без ссор. И это все.

Мне остается последний ресурс, на который я возлагаю большие надежды, это — перенести обоих каликургов на самые места их поисков и поместить их у двери жилища тарантула, над естественной норкой. Я пускаюсь в путь, взяв с собою стеклянный и металлический колпаки и другие принадлежности, нужные для перемещения моих опасных и раздражительных пленников.

Вот превосходная норка. Я впускаю туда соломинку и узнаю, что в ней живет тарантул, подходящего для моих планов роста. Место вокруг отверстия норки расчищено и выровнено для помещения колпака, под который перемещаю каликурга. Еще одно разочарование. Проходит полчаса, а перепончатокрылое ограничивается тем, что кружится по сетке, как оно делало это в моем кабинете. Оно не обнаруживает никакой враждебности при виде норки, на дне которой блестят брильянтовые глаза тарантула.

Металлическая сетка заменена стеклянным колпаком, по стенкам которого оса не может взобраться вверх, а потому будет вынуждена оставаться на земле и познакомиться, наконец, с норкой, на которую не хочет, по-видимому, обращать внимания. На этот раз дело налаживается. Пройдя несколько кругов, каликург обращает внимание на норку, зияющую у его ног, и… спускается туда! Такая смелость смущает меня. Я никогда не мог предположить этого. Кинуться на тарантула тогда, когда он находится вне своего жилья, это еще куда ни шло; но спуститься в самое логовище ужасного зверя, ожидающего вас со своими двумя отравленными крючками — это совсем не то! Что выйдет из этой отваги? Из глубины слышен шум крыльев. Без сомнения, тарантул, настигнутый в своих тайных апартаментах, схватился с пришельцем. Этот шум крыльев есть победная песнь каликурга, если только не предсмертная его песнь. Кто из двух выйдет оттуда живым?

Тарантул отступает и карабкается на самый верх отверстия норки в своей защитной позе, с открытыми крючками и вытянутыми передними ножками. А каликург убит? Совсем нет, потому что и он, в свою очередь, выходит, причем, когда проходит мимо тарантул, тот ударяет его и сейчас же скрывается в норку. Выгоняемый из-под земли во второй и в третий раз, тарантул все выходит оттуда не раненым и всегда ждет каликурга на пороге своего жилья, дает ему затрещину и возвращается к себе. Напрасно я сменяю моих двух каликургов и переменяю норку — мне не удается видеть ничего другого. Чтобы драма совершилась, недостает каких-то условий, которых мои усилия не осуществляют.

Обескураженный повторением неудачных опытов, я оставляю их, обогатившись, однако, ценным фактом: каликург без всякой боязни спускается в норку тарантула и выселяет его оттуда. Выгнанный из жилья паук более боязлив и на него легче напасть. Сверх того, в тесноте узкой норки оператор не мог бы направить свой стилет с такою точностью, какой требует его безопасность. Смелое вторжение в норку яснее всего доказывает нам, какое сильное отвращение питает тарантул к тому, чтобы колоть крючками своего противника. Когда он находится лицом к лицу с последним на дне норки, тогда именно время бы посчитаться с врагом. Тарантул у себя дома, где все углы и закоулки ему известны, а пришелец стеснен и места ему незнакомы. Скорее кусай, бедный тарантул, и твоему преследователю наступит конец. Но ты удерживаешься, и я не знаю почему; а твое отвращение спасает твоего врага. Глупый ягненок не отвечает на удар ножа ударом рожков, но разве ты ягненок перед каликургом?

Мои два пленника опять водворены в кабинет, под сводом из металлической сетки, и опять находят там своих первых тарантулов, кормящихся кобылками. Сожительство продолжается три недели без всяких приключений, кроме взаимных угроз, все более и более редких. Ни с той, ни с другой стороны нет серьезной враждебности. Наконец, оба каликурга погибают: их время кончено. Жалкий конец после великолепного начала.

Отказаться ли мне от решения вопроса? О, нет! Судьба любит настойчивых и доказывает мне это, доставив в сентябре, недели через две после смерти моих охотников за тарантулами, нового каликурга, но другого вида, каликурга пестрого (Cal. scurra Lep.-variabilis Rossi), которого я поймал впервые. Он одет в такой же яркий костюм, как и первый, и почти такой же величины.

Ну, чего же желает этот новый охотник, о котором я ничего не знаю? Наверное, паука: но какого? Такому охотнику нужна объемистая дичь; может быть, шелковистая эпейра, может быть, полосатая (Е. fasciata), самые большие, после тарантула, пауки нашей местности. Первый растягивает от одного куста до другого свою большую вертикальную паутину, в которую ловятся кобылки. Я найду его в густых кустах соседних холмов. Второй растягивает свою паутину поперек канавок и маленьких ручьев, где летают стрекозы (Libellula). Этого я найду близ соседней реки, на берегах оросительных канав, питаемых ее водами. Две прогулки доставляют мне двух эпейр, которых на другой день разом я и предлагаю моему пленнику.

Выбор скоро сделан: полосатая эпейра получает предпочтение. Но она не уступает без сопротивления. При приближении каликурга она выпрямляется и принимает такую же точно оборонительную позу, как тарантул. Каликург не придает значения ее угрозам: у него жестокий натиск и проворные ноги. Они обмениваются быстрыми ударами, и эпейра лежит, опрокинутая на спину. Каликург уселся сверху, брюшком к брюшку, головой к голове; ножками он придерживает ножки паука, а челюстями держит туловище. Он сильно сгибает брюшко, подогнутое вниз, выпускает жало и…

Минутку, читатель, пожалуйста. Куда вонзится жало? Судя по тому, чему научили нас другие парализаторы, — в грудь, для того чтобы уничтожить движения ножек. Вы думаете? Я думал так же. Ну, не краснея за наше общее, очень извинительное невежество, признаемся, что животное знает больше нас. Оно знает, как обеспечить себе успех приготовительным маневром, о котором не подумали ни вы, ни я. Около рта эпейры есть два острых кинжала, каждый с каплей яда на острие. Каликург погибнет, если паук уколет его ими; но операция его требует полной верности стилета, а потому надо сначала обезоружить жертву и тогда делать операцию.

Вот, действительно, жало каликурга, направленное сзади наперед погружается в рот эпейры, с большими предосторожностями и с особенной настойчивостью. В тот же момент ядовитые крючки бессильно закрываются и страшная добыча делается неспособной вредить. Тогда брюшко каликурга отходит назад и жало погружается позади последней пары ножек, на средней линии, почти в месте соединения брюха с туловищем. В этой точке кожа тоньше и уязвимее. Остальная часть туловища покрыта сплошным панцирем, которого жалу, может быть, и не удалось бы проколоть. Нервный центр, очаг движения ножек, помещается лишь немного выше точки укола (рис. 106, стр. 244), но направление жала вперед дает возможность проникнуть ему до этого центра и поразить его. От этого укола происходит паралич всех восьми ножек. Прежде всего, для безопасности самого оператора — укол в рот; потом, для безопасности личинки, чтобы уничтожить движения паука — второй укол: в нервный центр туловища. Так должен вести себя и охотник за тарантулами, который под моими колпаками отказался выдать мне свой секрет. Теперь я знаю его охотничий прием, он выдан мне его товарищем.

Я рассматриваю эпейру сейчас же после операции, так же как и тарантула, когда каликург тащил его за лапку к своей норке у подножия стены. Некоторое время, самое большее — с минуту, эпейра еще конвульсивно двигает ножками. Пока продолжаются эти содрогания, каликург не выпускает добычу. Кажется, будто он наблюдает за ходом паралича. Концами челюстей он много раз принимается исследовать рот паука, как будто для того, чтобы убедиться в безвредности ядовитых крючков. Потом все успокаивается и каликург располагается тащить добычу. Тогда я овладеваю ей.

Что поражает меня прежде всего, так это полная неподвижность крючков, которые я щекочу соломинкой, но не могу вызвать из оцепенения; между тем как щупальца (рис. 104, стр. 243), их ближайшие соседи, напротив, движутся, лишь только я коснусь их. Помещенный в склянку, паук вновь подвергнут рассмотрению спустя неделю. Раздражимость отчасти вернулась. От раздражения соломинкой ножки его начинают немножко двигаться, в особенности последние их членики. Щупальца еще более раздражительны и подвижны. Но эти движения слабы, беспорядочны, и паук не может при помощи их ни перевернуться, ни тем менее переместиться. Что касается ядовитых крючков, то я напрасно раздражаю их: мне не удается заставить их ни раскрыться, ни даже шевельнуться. Итак, они глубоко парализованы особенным образом. В конце сентября, через месяц после операции, паук все в том же состоянии, он ни жив и ни мертв: щупальца все вздрагивают от прикосновения соломинки, а остальное недвижимо. Наконец, через 6 — 7 недель летаргии наступает настоящая смерть и с нею разложение.

Тарантул, отнятый мной у кольчатого каликурга во время перетаскивания его в норку, представляет те же особенности. Ядовитые крючки его также совершенно не способны поддаваться раздражению и доказывают, что и тарантул так же был ужален в рот, как эпейра; также и щупальца его, ближайшие соседи верхних челюстей, сохраняют упорно в течение нескольких недель свою раздражимость. Даже если их не раздражать, они в течение целых недель двигаются. Очевидно, что, проникнув в рот, жало не поразило всего нервного центра, потому что в таком случае наступила бы внезапная смерть, щупальца не двигались бы, и мы имели бы перед собой трупы, которые через несколько дней обратились бы в гниль.

Что же поражено через рот такое, что повлекло за собой глубокую неподвижность ядовитых крючков? Я сожалею о том, что мои анатомические знания оставляют меня здесь в нерешительности. Управляет ли движением ядовитых крючков, которыми кончаются верхние челюсти паука, особый нервный узел? Или же только нити, выходящие из общего центра, имеющего и другие функции? Я предоставляю выяснить этот темный вопрос ученым, более меня знакомым с анатомией.

Второе предположение мне кажется более вероятным, потому что нервы щупальцев, сидящих на нижних челюстях, должны, мне кажется, выходить оттуда же, откуда идут и нервы верхних челюстей с их крючками. Рассуждая с точки зрения этого последнего предположения, мы видим, что для того, чтобы уничтожить движения ядовитых крючков, не уничтожая подвижности щупальцев, а в особенности не поразив всего нервного узла и не причинив таким образом смерти, каликург имеет только одно средство: поразить своим жалом только

те две нити, которые управляют движением верхних челюстей, нити тонкие, как волосок.

Я настаиваю на этом. Несмотря на свою крайнюю тонкость, эти две нити должны быть непосредственно и точно поражены; потому что, если бы жалу достаточно было впустить сюда яд только приблизительно, то нервы щупальцев, которые так близки к первым, подверглись бы отравлению и вызвали бы неподвижность и этих придатков. Однако щупальцы двигаются и долго сохраняют подвижность: очевидно, что действие яда ограничилось лишь нервами верхних челюстей. Среди прочих нервных нитей есть две, очень тоненькие, нити, которые очень трудно отыскать даже специалисту-анатому. Каликург должен поразить именно эти нити, одну за другой, полить их своим ядом, может быть, проколоть их, во всяком случае очень аккуратно, оперировать так, чтобы яд не повредил соседним местам. Крайняя тонкость этой операции объясняет нам, почему жало остается так долго во рту паука; острие жала ищет и в конце концов находит крошечную долю миллиметра, на которую должен подействовать яд. Вот на что указывают нам двигающиеся щупальцы возле неподвижных крючков; они указывают нам, что каликурги поразительно искусные операторы.

Если предположить, что верхние челюсти с крючками имеют особый нервный центр, то трудность была бы немного меньше, но это не уменьшает таланта оператора. Тогда жало должно было бы поразить едва видимую точку, атом, на котором мы едва ли нашли бы место для острия иголки, и эту трудность легко преодолевает наш парализатор*.

* Центральная нервная система паука состоит из одного нервного узла, лежащего внутри головогруди (как показано на рисунке 106); сквозь этот узел, спереди назад, проходит пищевод или глотка, делящая его на две неравные части: надглоточную, значительно меньшую, и подглоточную. Старые ученые (каковы, например, Брандт и Рацебург) находили у эпейры начало обеих пар нервов, идущих к ротовым частям, на передней стороне надглоточной части узла, т.е. там же, где начинаются и глазные нервы; позднейшие микроскопические исследования новейших ученых показали, однако, что это не верно. Согласно последним исследованиям, надглоточная часть узла образует впереди два бугорка, сидящих один над другим и разделенных, каждый, на две грушевидные лопасти; от лопастей верхнего, глазного, бугорка идут глазные нервы, а от нижнего начинаются нервы верхних челюстей, а следовательно, и ядовитых крючков, которыми эти челюсти заканчиваются. Подглоточная, более крупная, часть нервного узла образует по бокам 5 пар конусовидных выступов, от которых идут: от первого—нервы нижних челюстей и щупальцев, которые к ним прикрепляются, а от четырех остальных—нервы соответствующих ножек; наконец, от самой задней части узла начинаются брюшные нервы. (Шимкевич, Anatomie de l’Epeire, стр. 19).

Следовательно, верно второе предположение Фабра; верхние челюсти, с их крючками, получают нервы от особого бугорка, лежащего над глоткой и независимого от бугорков нижнечелюстных нервов, которые помещаются под глоткой.—Примеч. ред.

Во второй раз мне не пришлось уже присутствовать при нападении каликурга: в плену они это делают неохотно. Сверх того, и эпейра не всегда была чужда этим отказам: некоторая военная хитрость, употребленная ею на моих глазах, два раза сбивала с толку нападающего. Я расскажу об этом, хотя бы для того, чтобы поднять в наших глазах репутацию глупых пауков, обладающих превосходным оружием и не решающихся воспользоваться им против более слабого, но более смелого противника.

Эпейра сидит на внутренней поверхности металлической сетки, широко растянув ножки, каликург ходит кругом, вверху свода. Охваченный паникой при виде приближающегося врага, паук падает с поджатыми ножками и лежит на спине. Каликург подбегает, обхватывает его, осматривает и принимает позу, в которой он делает укол жалом в рот, но не выпускает жала. Я вижу, что он внимательно наклонился к ядовитым крючкам, как бы для того, чтобы изучить ужасную машину; потом уходит. Паук все неподвижен и настолько, что я принимаю его за мертвого, парализованного без моего ведома, в то время, когда я не обращал на него внимания. Я вынимаю его из-под колпака, чтобы рассмотреть на досуге, но лишь только кладу его на стол, как он воскресает и проворно убегает. Хитрец притворился мертвым под кинжалом каликурга и так искусно, что я был обманут. Он обманул и более догадливого, чем я, каликурга, который очень внимательно осматривал его и нашел не достойным своего жала трупом.