Доказать, что инстинкт делает в пользу яйца то, что подсказал бы разум, умудренный опытом и знанием, значит получить данные немалого философского значения. А потому меня берет сомнение в правильности моих выводов,—сомнение, возбуждаемое необходимостью строго научных доказательств. Это не значит, чтобы я думал при этом о той науке, которая говорит непонятным языком. Нет, я убежден, что можно говорить прекрасные вещи, не прибегая к варварским выражениям. Ясность есть высшая вежливость того, кто работает пером, и, насколько умею, я стараюсь достичь этой ясности. Меня останавливает сомнение другого рода. Я спрашиваю себя, не сделался ли я на этот раз жертвой заблуждения. Я говорю себе: «Гимноплевры и скарабеи приготовляют на открытом воздухе шары для собственного питания—это их ремесло, которому они, не знаю как, научились. Может быть, оно обусловлено их строением, в частности их длинными ножками, из которых иные изогнуты? Когда они работают под землей для помещения яйца, то что же удивительного в том, что они продолжают свое ремесло приготовителей шариков?»

Шаровидная форма считается наиболее противодействующей высыханию во время летней жары. Это физическое свойство шара, и оно неоспоримо, но заготовление провизии в этой форме для питания личинки, может быть, только случайно совпадает с привычкой жука, доставляющей ему в данном случае победу над затруднением. Животное, организованное для катания шариков по полям, делает шарики и под землей. А если личинке от этого хорошо, то тем лучше, но не будем за это прославлять инстинкт матери.

Для окончательного убеждения мне нужен навозник хорошего роста, совершенно чуждый искусству приготовления шаров в условиях обыкновенной жизни, но который тем не менее, во время кладки яиц, вдруг, вследствие какого-то полного изменения своих привычек, придавал бы заготовляемой провизии форму шара. Есть ли такой навозник в моем соседстве? Да, и даже один из самых больших и красивых после священного жука. Это испанский копр (Copris hispanus Lin.), который так замечателен своей усеченной в виде крутого обрыва переднеспинкой и большим рогом на голове.

Толстый и круглый коротыш с медленной походкой имеет ножки умеренной длины, которые он поджимает под брюшко при малейшей тревоге и которые не выдерживают никакого сравнения с ходулями шаровщиков. По одной их укороченной форме и отсутствию гибкости легко можно догадаться, что это насекомое не любит путешествий и не станет катать шары. Действительно, копр домосед. Как только он найдет себе пищу, что бывает ночью или в сумерки, он роет норку тут же, под кучей. Это грубая пещера, в которую может поместиться яблоко. Туда охапка за охапкой вносится вещество, которое лежит над норкой или у ее порога. Сюда он прячет огромный бесформенный кусок пищи, красноречивое доказательство обжорства насекомого. Пока не истощится запас, копр не показывается на поверхность земли, весь поглощенный удовольствиями еды, и выходит наружу только после того, как кладовая совсем опустеет. Тогда снова начинаются по вечерам поиски, находки и рытье норок для временного пребывания.

Очевидно, что, делая для собственного употребления запасы корма в бесформенном виде, копр незнаком в настоящее время с искусством месить этот корм и приготовлять из него шаровидные хлебцы. Да и ножки его, короткие и неловкие, по-видимому, совершенно исключают возможность обладания подобным искусством.

В мае, самое позднее в июне, начинается кладка яиц. Теперь насекомое, которое так неразборчиво ело всякие животные отбросы, становится чрезвычайно разборчивым относительно запасов своей семьи. Теперь ему, как скарабеям и гимноплеврам, нужен мягкий овечий помет, отложенный одним куском. Как бы ни был велик этот кусок, он весь будет зарыт в землю тут же, на месте, так что снаружи не остается от него никакого признака.

Как видите, и здесь нет ни путешествия, ни перетаскивания, ни предварительного приготовления шара. Что касается норки, которую можно заметить по холмику, то она представляет собой просторное подземелье, вырытое на глубине около 1/4 аршина. Я нахожу здесь больше простора и больше совершенства, чем во временных норках, в которых живет копр во время своих пиршеств.

Данные, доставляемые случайными встречами на воле, могут быть неполны, отрывочны и могут иметь сомнительную связь. Гораздо предпочтительнее изучение жизни насекомого в садке, и копр очень удобен для этого. Прежде всего посмотрим, как он заготовляет провизию. При скромном свете сумерек я вижу, как он появляется на пороге своей норки и идет собирать жатву. Поиски непродолжительны: провизия тут же перед его дверью, я заготовил ее в изобилии и обновляю запасы. Боязливый, готовый скрыться при малейшей тревоге, он идет медленным, размеренным шагом. Он роет головой и передними ножками и отделяет очень скромную, рассыпающуюся крошками охапку. Затем, пятясь, уносит ее и исчезает под землей. Едва прошло две минуты, как он снова здесь. Он все так же осторожен и исследует окрестность растянутыми листочками булавы своих усиков прежде, чем выйти за порог жилища.

Два-три дюйма расстояния отделяют его от кучи. Решиться дойти туда для него вещь серьезная. Он предпочел бы, чтобы припасы находились как раз над его дверью, образуя крышу над его жилищем. Тогда можно было бы избежать выходов, служащих источником беспокойства. Но я решил иначе: для большей легкости наблюдения я положил провизию рядом. Мало-помалу трусишка успокаивается и появляется в моем присутствии, которое я стараюсь сделать, насколько возможно, более скромным. Так он продолжает таскать бесформенные охапки провизии в течение большей части ночи. В следующие дни—ничего: копр не выходит больше. В течение одной ночи было заготовлено достаточное количество провизии. Подождем некоторое время и дадим насекомому распорядиться по своему вкусу собранной добычей. Прежде конца недели я рою землю в садке и открываю норку, снабжение которой провизией я отчасти проследил (рис. 18).

Как и в поле, это просторная комната с низким неправильным сводом и почти ровным полом. В одном из углов видна открытая дыра, похожая на горлышко бутылки, ведущая через изогнутый ход на поверхность земли.

Испанский копр (Copris hispanus L.) в норке на своем запасе навоза

Рис. 18. Испанский копр (Copris hispanus L.) в норке на своем запасе навоза

Стены жилья, вырытого в свежей земле, тщательно утоптаны и достаточно прочны для того, чтобы не обвалиться от сотрясения при моем рытье. Видно, что, работая для будущего, насекомое проявило все свои способности, употребило все силы для того, чтобы сделать работу прочной. Если та норка, где насекомое просто пирует, представляет собой поспешно вырытое углубление, без правильности, без особенной прочности, то жилище будущей личинки есть подземелье больших размеров и гораздо более тщательной постройки.

Я подозреваю, что оба пола участвуют в этой главной работе, по крайней мере, я часто встречаю пару жуков в норке, назначенной для кладки. Здесь, без сомнения, был заключен и брак под сводом, в устройстве которого принимал участие влюбленный—прекрасный способ объяснения в любви. Я подозреваю также, что он помогает своей подруге в собирании провизии и также охапками сносит ее в пещеру. Вдвоем кропотливая работа идет скорее. Но как только жилье достаточно снабжено запасами, он скромно удаляется, выходит на поверхность и оставляет мать одну за ее деликатными занятиями. Его назначение в жилище исполнено.

Что же находится в этом жилище, куда, как мы видели, снесено так много скромных комочков навоза? Беспорядочная кучка кусочков? Никоим образом. Я всегда нахожу там один кусок, огромную булку, наполняющую всю норку, кроме узкого прохода кругом, как раз достаточного для передвижения матери.

Этот роскошный кусок, настоящий королевский пирог, не имеет постоянной формы. Я встречаю комки, напоминающие индюшкино яйцо по форме и по величине; нахожу сплющенные эллипсоиды, похожие на обыкновенную луковицу; нахожу почти круглые комки, напоминающие голландские сыры; вижу круглые, слегка вздутые посредине и снизу плоские, напоминающие деревенские хлебы. Во всех случаях поверхность гладкая и слегка выпуклая.

Ошибиться нельзя: мать собрала и слепила в один комок все многочисленные комочки, снесенные сюда по одному; изо всех этих частичек она сделала однородный кусок, перемесив их, слепив и утоптав. Много раз я заставал эту булочницу над булкой такой величины, перед которой шар священного жука кажется жалким. Она ходит по выпуклой поверхности, имеющей иногда до 2 1/2 вершков в длину, утаптывает массу, уплотняет ее и сглаживает. Но я могу бросить только один взгляд на эту любопытную сцену, так как булочница, лишь только замечает меня, сейчас же сползает с хлеба и забивается под него.

Для того чтобы проследить работу дольше, изучив ее в мелких подробностях, надо прибегнуть к хитрости. Я употребляю для этого два способа, из которых каждый достигает цели.

По мере того как мои садки доставляют несколько больших навозных пирогов, я перемещаю их вместе с жуками-матерями из норок в мой кабинет. Сосуды употребляются двух сортов—смотря по тому, хочу ли я получить свет или темноту. Для света я употребляю стеклянные сосуды, поперечник которых приблизительно равен поперечнику норок—около 4 1/2 вершков. На дне каждого из них находится тонкий слой свежего песку, недостаточный для того, чтобы копр мог зарыться в него, но необходимый для того, чтобы насекомое не скользило по гладкой поверхности стекла, и для того, чтобы заменить почву, которой я его только что лишил. На этот слой в сосуде я кладу мать и ее провизию. Бесполезно говорить, что при свете, даже умеренном, ошеломленное насекомое не предпринимает ничего. Ему нужна полная темнота, которую я устраиваю, закрывая сосуд картонным цилиндром. Приподнимая немного, с осторожностью, этот цилиндр, я могу во всякое время, при умеренном свете моего кабинета, захватить пленника за работой и даже некоторое время следить за его действиями. Как видите, способ этот гораздо проще того, который я употреблял, когда хотел следит за работой священного жука: более сидячий нрав копра делает возможным это упрощение. Таким образом, на моем большом столе установлено двенадцать таких приборов с искусственной темнотой.

Для опытов в постоянной темноте я употребляю цветочные горшки с свежим и уплотненным песком. Мать и ее пирожок занимают нижнюю часть, которая прикрыта картонной перегородкой, а на последнюю насыпан песок. Или же я просто кладу мать с ее провизией на поверхность песка, наполняющего горшок. Она здесь роет себе норку, вносит туда провизию, отделывает подземелье—и все идет как обыкновенно. Во всех случаях кусок стекла, заменяющий крышку, мешает моим пленникам убежать.

Что говорят нам сосуды, прикрытые картонным цилиндром? Они сообщают нам много очень интересных вещей. Во-первых, круглая выпуклость на большой булке получается вовсе не при помощи катания, хотя эта выпуклость всегда правильна, несмотря на различную форму булок.

Я вижу, как мать в стеклянном сосуде, усевшись на комок навоза, шлепает его то там, то сям ножками, сглаживает неровности и всячески отделывает свое произведение.

Настойчивость и терпеливые заботы месильщицы заставляют меня подозревать существование какой-то строительной подробности, о которой я и не думал. Зачем столько поправок, зачем такое долгое ожидание перед тем, как употребить комок в дело? Проходит неделя—даже больше, прежде чем насекомое, все утаптывающее и сглаживающее комок, решается пустить в дело свое произведение.

Булочник, вымесив тесто, насколько находит нужным, кладет его одним комком в квашню. В одном большом куске развивается больше теплоты и тесто сильнее бродит. Копр знает тайну приготовления теста. Он соединяет все свои сборы в один комок, тщательно вымешивает его и делает временную булку, которой дает время улучшиться от внутренней работы, делающей тесто ее более вкусным и придающей тесту ту степень плотности, которая благоприятна для дальнейшей переделки. До тех пор пока химическая работа в комке не окончилась, и булочник, и копр ждут. У насекомого это ожидание очень продолжительно, по крайней мере неделя.

Тесто готово. Булочник разделяет его на куски, из которых каждый превратится в хлеб. Копр поступает так же. Головой и передними ножками он отделяет от своего комка кусок требуемой величины. И делает это сразу, без поправок, не уменьшая, не увеличивая куска. Затем, обхватив его насколько можно лучше своими короткими ножками, по-видимому, так мало пригодными для подобной работы, насекомое придает куску круглую форму при помощи одних лишь надавливаний. Оно постоянно перемещается на еще бесформенном шаре, подымается, спускается, поворачивается направо, налево, вверх, вниз и постепенно надавливает немного здесь, немного там; оно делает поправки с неутомимым терпением, и вот через двадцать четыре часа угловатый кусок превратился в правильный шарик величиной со сливу (рис. 19). В углу своей загроможденной мастерской кургузый мастер, которому едва хватало места для того, чтобы двигаться, окончил свое произведение, ни разу не сдвинув его с места. При помощи терпения и времени он получил геометрически правильный шар, который, казалось бы, ему невозможно сделать, при его орудиях и в такой тесноте. Долго еще насекомое поправляет и любовно поглаживает свой шарик, нежно проводя лапкой по одному и тому же месту до тех пор, пока исчезнут все самые мелкие неровности. Кажется, никогда не кончатся эти щепетильные поправки. Однако к концу второго дня шарик считается оконченным. Мать всходит на верхнюю сторону своего произведения и проделывает там, также при помощи одних надавливаний, небольшое углубление. В это углубление откладывается яичко .

Навозный шар испанского копра

Потом, с крайней осторожностью и с удивительной при таких грубых орудиях тонкостью, края углубления сближаются для того, чтобы сделать свод над яичком. Мать медленно отворачивает края, немного подчищает их, поднимает вверх и окончательно закрывает яичко Тут самая тонкая работа: одно неосторожное давление может повредить яичку под его тонким потолком, а потому жук надавливает очень осторожно и на самом конце оставляет круг без корки, усеянный волокнами. Время от времени работа закрывания прерывается. Сидя неподвижно, с опущенной головой, мать как будто бы прислушивается к тому, что совершается в углублении, скрывающемся теперь в шарике. По-видимому, все идет хорошо: яйцевидная форма, узкий конец которой, имеющий вид сосочка, обращен вверх, заменяет первоначальный шарик. Под сосочком, который выдается иногда больше, иногда меньше, помещается колыбель вылупления с яичком, в которую легко проникают воздух и тепло. На эту мелочную работу уходит еще двадцать четыре часа. В общем, употребляется четверо суток и больше для приготовления шарика, выдавливания выемки, отложения яичка и закрывания его через превращение шарика в яйцо

Насекомое возвращается к начатому хлебу и отделяет от него второй кусок, который при помощи тех же приемов превращается в навозное яйцо с яичком жука. Остатка достаточно для третьего яйца, часто даже для четвертого. Я никогда не видел, чтобы это число было больше четырех, когда мать располагает одним тем запасом, который она собрала в норку.

Кладка яиц окончена. Вот мать в своем убежище, которое почти заполнено тремя или четырьмя яйцевидными шарами, поставленными одно возле другого, острым концом вверх. Что станет она делать теперь? Уйдет, без сомнения, для того, чтобы немного подкрепиться после продолжительного голодания. Тот, кто это подумает, ошибается. Она остается. А между тем с тех пор, как она под землей, она ничего не ела, остерегаясь трогать пищевой запас будущего семейства. Копр трогательно щепетилен относительно родового имущества. Это самоотверженный, который мужественно борется с голодом, лишь бы не оставить своих детей без пищи.

Шар испанского копра с выемкой для помещения яйца

Рис. 20. Шар испанского копра с выемкой для помещения яйца

Вскрытый шар испанского копра после отложения в него яйца; вверху колыбель с яйцом

Рис. 21. Вскрытый шар испанского копра после отложения в него яйца; вверху колыбель с яйцом

Он борется с голодом и по другой еще причине: для того чтобы оберегать колыбели. С конца июня трудно распознавать норки копров на поверхности земли, потому что песчаные холмики, возвышавшиеся вначале над ними, исчезли, растоптанные прохожими или уничтоженные ветром и дождем. В тех немногих норках, которые мне удается найти, я всегда нахожу мать, дремлющую возле своих шаров, в каждом из которых откармливается жирная личинка, уже близкая к полному развитию (рис. 22).

Мои цветочные горшки, наполненные свежим песком, подтверждают то, что сообщают мне поля. Зарывшись в землю с провизией в первой половине мая, матери больше не появляются на поверхность земли под стеклянной крышкой. Они остаются в норках после снесения яиц и проводят тяжелое каникулярное время подле своих яйцевидных шаров.

В сентябре, при первых осенних дождях, они выходят наружу. Но тогда и новое поколение достигло совершенного развития. Значит, мать под землей имела радость познакомиться со своей семьей—редкое у насекомых преимущество. Она слышит, как ее дети царапают коконы, желая освободиться, и может быть, она приходит на помощь к выбившимся из сил, если влажность почвы недостаточно размягчила кокон. Мать вместе с потомством покидает подземелье и является на осенние праздники, когда солнце мягко, а тропинки изобильно покрыты овечьей манной. Цветочные горшки сообщают нам еще одно сведение. Я кладу отдельно на поверхность земли несколько пар жуков, переселенных из их норок в начале работ, и в изобилии снабжаю их провизией. Каждая пара зарывается в землю в своем горшке, устраивается, собирает сокровища, потом, через две недели, самец опять появляется на поверхность под стеклянной пластинкой. Самка не появляется, она работает на дне горшка. И для того, чтобы не мешать материнской работе, отец уходит из норки. Он выходит наружу с целью пойти и вырыть себе жилище в другом месте. Не будучи в состоянии сделать это в тесных пределах горшка, он остается на поверхности земли, едва прикрытый небольшим количеством песка или несколькими крошками оставшихся припасов. Он, так любящий глубокие подземелья и свежесть их мрака, упорно остается три месяца на воздухе, в сухом месте и при свете; он не решается поглубже зарыться, из боязни помешать священным действиям, которые совершаются под землей. Поставим копру хорошую отметку за его уважение к материнскому помещению.

Вернемся к стеклянным сосудам, где должны повториться на глазах наблюдателя явления, которые при обыкновенных условиях скрывает от нас земля. Три или четыре яйцевидных шара с яичками, расположенные один возле другого, занимают почти всю внутренность помещения, оставляя только узкие проходы. От первоначальной булки остается едва несколько крошек, которыми пользуется мать, когда ощущает голод. Но это не важная забота для матери, всецело занятой своими коконами.

Испанский копр, стерегущий свои шары в норке

Рис. 22. Испанский копр, стерегущий свои шары в норке

Она усердно ходит от одного к другому, ощупывает их, прислушивается и поправляет в таких местах, где мой взгляд не усматривает никакого недостатка. Ее грубая роговая ножка лучше чувствует в темноте, чем мой глаз видит при свете; может быть, она находит едва начинающиеся крошечные трещинки, которые надо уничтожить для того, чтобы предупредить доступ иссушающего воздуха. Если я ее тревожу, то она, потирая конец брюшка краями надкрылий, издает тихий звук, похожий почти на жалобу. Так, в смене мелочных забот и дремоты возле своих коконов, проводит мать три месяца, необходимые для развития ее потомства.

Мне кажется, что я понимаю причины этого продолжительного присмотра. Другие приготовители шаров, скарабеи и гимноплевры, помещают всегда только одну грушу в норке. Масса, которую прикатывают иногда издалека, поневоле ограниченна. Этого достаточно для одной личинки, но недостаточно для двух. Исключение представляет широковыйный скарабей, который из одного шара умеет сделать две скромные порции. Остальные вынуждены рыть особую норку для каждого яичка. Когда в новом помещении все приведено в порядок, а это делается скоро, они покидают подземелье и отправляются за новыми находками, чтобы приготовлять новые шары, рыть норки и класть яички. При таких бродячих нравах продолжительный надзор невозможен. Жук страдает от этого. Его груша, вначале великолепная по своей правильности, начинает трескаться, лупиться и вздуваться. Различные плесневые грибки покрывают ее и разрушают; мы знаем, как личинка борется с этими бедствиями.

У копра другие обычаи. Он не перекатывает свои припасы на дальние расстояния, а прячет их на месте, по кускам, что позволяет ему собрать в одну норку достаточно провизии для всех его яиц. И так как снова выходить бесполезно, то мать остается в норке и присматривает. Под ее неусыпной охраной шарик не трескается, потому что она тотчас же заделывает всякую малейшую щелочку; он не покрывается паразитной растительностью, потому что на почве, по которой постоянно прохаживается скребок жука, ничто не может расти. Несколько дюжин яйцевидных шаров, которые я имею перед глазами, подтверждают, как существенна материнская бдительность: ни один шар не имеет ни трещин, ни щелей и ни один не покрыт плесенью. Но если я уношу их от матерей и помещаю в стеклянный сосуд или в жестяной ящик, то их постигает судьба груш священного жука: от недостатка надзора появляются более или менее серьезные повреждения.

Два примера могут дать нам об этом понятие. Я беру у матери два навозных яйца из трех и кладу их в жестяной ящичек, чтобы они не высохли. Не прошло недели, как они покрылись растительностью. На этой плодородной почве всего понемногу, но низшие плесневые грибки особенно любят тут селиться. Темный зеленоватый цвет шаров исчез, так густ белый и прозрачный покров усеявшей его плесени.

Я возвращаю оба шара матери, присматривающей за третьим. Картонный цилиндр поставлен на место, и насекомое оставлено в покое, в темноте. Через час, даже раньше, новый осмотр с моей стороны. Плесень совершенно исчезла, скошенная и вырванная до последнего стебелька. В лупу невозможно различить ни малейшего следа недавно столь густой растительности. Ножки жука все соскребли, и поверхность шара снова приобрела чистоту и гладкость, необходимые в гигиеническом отношении.

Другой, более серьезный опыт. Кончиком перочинного ножа я взламываю шар на верхнем конце и открываю яичко. Такой пролом может случиться в естественных условиях (хотя здесь он преувеличен). Я возвращаю матери оскверненную колыбель с яйцом, которому грозит беда, если мать не вмешается. Но мать вмешивается, и скоро, в один прием, прикрывает яичко, сближая кусочки, приподнятые перочинным ножиком, и слепляя их между собой. Недостающий материал пополнен оскребками, собранными с боков. Через очень короткое время пролом заделан так хорошо, что от него не остается ни малейшего следа.

Я опять повторяю то же, усиливая опасность. Все четыре шара в гнезде выдерживают нападение моего перочинного ножа, который прокалывает колыбельку и оставляет яичку только неполную защиту под взломанным потолком. Мать с удивительной быстротой побеждает опасность. В короткое время все приведено в порядок. О! конечно, с такой надсмотрщицей, которая спит только одним глазком, невозможны щели и вздутия, так часто портящие произведения священного жука.

Четыре шара, с яичком каждый,—это все, что я мог получить из большого навозного пирога, вытащенного из норки во время свадьбы. Значит ли это, что тем и оканчивается кладка яиц? Я думаю, что да. Я даже думаю, что обыкновенно яиц бывает еще меньше: три, два и даже одно. Возможно, что число яичек, откладываемых одной самкой, ограничивается недостатком места в гнезде. Три или четыре шара загромождают норку, нет больше места для других, и мать, домоседка по нраву, а также по обязанности, не думает рыть другой норки. Правда, более просторное помещение уничтожило бы это затруднение, но зато слишком большой свод подвергался бы обвалам. А если бы я вмешался и доставил бы больше простора без опасности, что потолок обвалится, могло ли бы увеличиться тогда число откладываемых яичек?

Да, и оно может увеличиться почти вдвое. Мое приспособление очень просто. В одном сосуде я отбираю у матери три или четыре кокона, как только она окончила последний. От ее пищевого запаса не остается ничего. Тогда я заменяю его другим, сделанным мной, который я вымешиваю концом деревянного ножа, служащего для разрезания бумаги. Булочник нового рода, я делаю почти то же, что делало насекомое вначале. Не смейтесь, читатель, над моей булочной: наука все очищает своим обаянием. Мой пирог принят очень хорошо копром, который опять принимается за работу и снова начинает класть яйца, награждая меня тремя превосходными шарами. Всего, с прежними, он сделал семь шаров—самое большое число, какое я получал при моих опытах этого рода. В распоряжении матери остается еще большой кусок данного мной пирога, но она не употребляет его для устройства гнезд а съедает.

По-видимому, яичники ее истощены. Вот что установлено: ограбленная норка дает простор, и мать пользуется им для того, чтобы почти удвоить число откладываемых ею яиц за счет пирога моего приготовления.

В естественных условиях ничего подобного не может произойти. Там нет никакого добровольного булочника, который сделал бы и положил в жилище копра новый пирог. Итак, все подтверждает, что домоседливое насекомое, решившееся не появляться больше наружу до наступления осенней прохлады, обладает очень умеренной плодовитостью.

Три, самое большое четыре, потомка составляют его семейство. Мне случалось даже летом, когда кладка яиц давно окончилась, вынимать из земли мать, присматривающую за единственным шаром. Вероятно, за недостатком провизии, эта последняя ограничила свои материнские радости до последней степени.

Изменим несколько опыт. Вместо одного пирога, на который идет слишком много материала, я приготовляю яйцевидный шар, насколько возможно более похожий по форме и объему на те, которые лежат в одной норке в числе трех или четырех. Мне удалось это подражание настолько, что если бы я смешал естественные и искусственные шары, то не мог бы отличить их. Искусственный шар положен в сосуд рядом с настоящими. Потревоженная мать сейчас же забивается в угол, под песок. В течение двух дней я оставляю ее в покое. Потом, каково мое удивление, когда я вижу мать на верху моего шара готовящей углубление. После полудня туда снесено яйцо, и углубление закрыто. Я различаю мой шар от остальных только по месту, которое он занимает. Я положил его с правой стороны, крайним; здесь же я и нахожу его, обработанным самкой, которая сумела узнать, что мой яйцевидный шар, почти во всем похожий на остальные, не имеет еще яйца. Я повторяю тот же опыт еще и еще. Тот же результат: мать не смешивает мое произведение со своими и пользуется им для отложения в него яйца. Один раз, когда, по-видимому, она ощутила голод, она съела мой шар. В другой раз я предлагаю ей произведение знатока в искусстве приготовления навозных пирожков. Я отбираю у священного навозника шар, который он начинает перекатывать в садке. При этом я выбираю маленький шар, подходящий по объему к тому, который приготовляется копром. Правда, он круглый, но и шар копра также часто бывает круглым, даже после того, как в него отложено яичко. Этот шар безупречного достоинства, приготовленный королем навозных булочников, имеет ту же судьбу, что и мои шары. То в него откладывается яичко, то он съедается жуком, но никогда копр не съедает по недосмотру снабженного яичком шара.

Итак, плодовитость копров очень ограниченна, а между тем их племя благоденствует так же, как и у тех насекомых, которые гораздо плодовитее. Материнские заботы восполняют у копров недостаток плодовитости. Насекомые, откладывающие много яиц, покидают обыкновенно после нескольких немногих распоряжений свое потомство на волю случая, который жертвует часто тысячами для сохранения одного. Дети их, едва вылупившись или даже еще не вылупившись, большей частью гибнут, будучи пожраны. Истребление скашивает избыток в пользу равновесия живущего. То, что предназначено для жизни, живет, но в другой форме. У этих чрезмерно плодовитых матерей неизвестны и не могут быть известны материнские нежности.

У копра совершенно противоположные нравы. Три-четыре яйца—вот все будущее. Как предохранить их получше от ожидающих их случайностей? Для них, а их так мало, как и для всех,—существование есть беспощадная борьба. Мать знает это, и для того, чтобы спасти своих детей, проявляет полное самоотречение: она отказывается от радостей свободы и простора, от ночных полетов и от рытья в свежем навозе, который доставляет райские наслаждения навозникам. Спрятавшись под землей, возле семьи, она не выходит больше из своей детской, сторожит ее, счищает паразитную растительность, замазывает щели и устраняет всякого появляющегося хищника и паразита: клеща, крошечного стафилина, личинку маленькой мухи, афодиев, онтофагов и проч. В сентябре она выходит на поверхность со своей семьей, которая, не нуждаясь в ней больше, скоро отделяется и живет отныне по-своему. Птица не проявляет более преданного материнства.

Итак, копр, проявляющий умение приготовлять шары при наступлении времени кладки яиц, дает нам доказательство того положения, которое возбуждало мои сомнения. Вот насекомое, которое не снабжено особыми орудиями для приготовления шаров—искусства, бесполезного для его собственного благополучия. Когда мать работает для себя лично, она не проявляет никакой способности и никакой склонности к вымешиванию пищи, которую она зарывает и поедает такой, какой нашла; она тогда совершенно не знает свойства шара—сохранять дольше провизию в свежем виде. И вдруг, по какому-то наитию, к которому ничто в текущей жизни не приготовляло ее, мать делает шары из той же пищи, когда приготовляет ее для своих личинок.

Своей короткой, неловкой ножкой эта коротышка приготовляет для своей личинки в два, самое большое в три дня геометрически правильный шар. У священного жука и гимноплевров имеются для этого длинные ноги, обхватывающие шар, как ножки циркуля, но у нее, лишенной необходимой ширины размаха в ножках, чтобы обхватить шар, нет никакого приспособления для придания своему произведению шаровидной формы. И тем не менее ее настойчивости удается достигнуть цели, которой, казалось бы, ей невозможно достигнуть при ее неловкости.

Невольно появляется вопрос: для чего эта внезапная перемена в привычках насекомого? На что нужна эта шаровидная форма, совершенство которой достигается с такой тратой времени?

На эти вопросы я вижу только один возможный ответ: сохранение припасов в свежем виде требует, чтобы им была придана шаровидная форма. Припомним: копр устраивает гнездо в июне, а его личинка развивается в течение жаркого лета на нескольких дюймах глубины под землей. В норке тогда настоящая паровая баня, и припасы скоро сделались бы несъедобными, если бы мать не придала им форму, наименее подверженную испарению. Копр, сильно отличающийся от священного навозника по нравам и по устройству тела, но подверженный тем же опасностям в личинковом состоянии, держится правил священного навозника, высокую мудрость которых я уже ставил на вид.

Передаю на обсуждение философов этих изобретателей коробки для припасов наибольшего объема при наименьшей поверхности для припасов, подверженных опасности высыхания. Я спрашиваю их, как в смутном уме животного могут возникать такие логические течения и такие разумные предвидения?

Спустимся в область действительности. Шар копра—более или менее выраженный овоид, иногда слабо отличающийся от шара. Он несколько менее красив и крупнее, чем произведение гимноплевра, и похож на яйца ночных хищников—совы, сыча, филина, потому что имеет мало выдающийся конец.

От этого конца до другого шар имеет, в среднем, около 1 вершка (40 мм), а поперек—около 3/4 вершка (34 мм). Вся его поверхность затвердела от надавливания и превратилась в корочку, слегка запачканную землей. На выдающемся конце внимательный глаз откроет кружок, усаженный короткими растрепанными волокнами.

Яйцо копра, находящееся в колыбели, замечательное уже по своим размерам (как и яйца священного жука и других навозников), сильно увеличивается перед вылуплением, оно удваивается, даже утраивается в объеме. Для него находится питание в его влажной комнате, которая вся насыщена испарениями пищи. В яйце птицы через пористую известковую скорлупу совершается дыхание, обмен газов, оживляющий вещество в яйце, сжигая его. Это причина разрушения и в то же время—жизни; сумма содержимого не увеличивается под нерастяжимой оболочкой птичьего яйца, напротив, она уменьшается.

Иное совершается в яйце копра и других навозников. Здесь, без сомнения, всегда есть живительный приток воздуха, но, сверх того, есть и приток новых материалов, которые увеличивают запасы, доставленные яичником. Через очень тоненькую кожицу, при помощи эндосмоса, проникают в яичко испарения колыбели так, что яичко питается, вздувается и увеличивает почти втрое свой объем. Если следить со вниманием за этим постепенным увеличением, то будешь поражен необыкновенной конечной величиной яйца, не соответствующей величине его матери.

Такое питание яйца продолжается довольно долго, потому что для вылупления из него личинки требуется от пятнадцати до двадцати дней. Благодаря увеличению вещества, которым обогатилось яйцо, личинка родится уже довольно большой. Это не слабенькая личинка, живая точка, как бывает у многих насекомых. Это хорошенькое создание, нежное и сильное, которое вертится и катается в своей колыбели и выгибает спину, радуясь жизни. Она атласно-белая, с небольшим палевым пятном на головке. Я уже вижу у нее довольно ясно выраженную лопаточку на заднем конце тела, то есть косую площадку с зубчатыми краями, которой личинка священного жука заделывает проломы в коконе.

Чем впервые питается вылупившаяся личинка? Я вижу обыкновенно, что на стенах ее колыбели блестит полужидкая, зеленоватая обмазка, род кашицы, отложенной тонким слоем. Есть ли это блюдо, назначенное для ее слабого желудка? Не отрыгнула ли мать это детское лакомство? Я так думал в первое время моих наблюдений над священным жуком. Теперь, после того как я нашел подобную обмазку в колыбельках различных навозников, включая туда и грубых геотрупов, я спрашиваю себя, не есть ли это, скорее, следствие простого выпотения, которое собирает на стенках колыбели, в виде росы, жидкую питательную вытяжку, пропуская ее сквозь пористое вещество?

Самку копра удобнее наблюдать, чем какую бы то ни было другую. Много раз заставал я ее усевшейся на шарике и выдавливающей на верхушке его углубление в виде чашки. Но никогда я не замечал ничего похожего на отрыгиванье. Углубление, сейчас осмотренное, ничем не отличалось от остального. Может быть, я пропустил благоприятный

момент. Кроме того, я могу бросить только кратковременный взгляд на работу матери: она прекращает ее тотчас, как я приподнимаю крышку картонки, чтобы впустить свет. В таких условиях тайна могла бы ускользать от меня до бесконечности. Посмотрим, необходима ли для новорожденной личинки какая-нибудь кашка, вырабатываемая желудком матери?

В моих садках я похищаю у одного навозника только что сделанный шар и в одном месте его взламываю корочку для того, чтобы удалить приставшие частички земли, и в это место вдавливаю тупой конец карандаша. Получается углубление в сантиметр глубиной, куда я кладу новорожденную личинку копра. Значит, она помещена в убежище, стены которого ничем не отличаются от остальной массы. На них нет никакой смазки, отрыгнутой или просто выделенной матерью. Каково будет следствие этого изменения?

Ничего неприятного для личинки не произошло. Она развивается и благоденствует, как в родимой колыбели. Значит, в начале наблюдений я обманывался. Тонкая обмазка, почти всегда покрывающая стенки колыбели, есть простое выпотение. Она может делать более приятным первые глотки пищи для личинки, но присутствие ее не необходимо. Настоящий опыт подтверждает это. Личинка, подвергнутая этому опыту, была прямо опущена в открытое углубление. Но оставаться в таком положении личинка не может: недостаток крыши неприятен ей, она любит мрак и уединение. Как она поступит, чтобы устроить себе крышу? У нее нет материала для приготовления крыши, так как ее желудок еще ничего не отбрасывал.

Но у личинки, как ни молода она, есть другие средства. Не имея возможности сделаться штукатуром, она становится строителем из песчаника. Лапками и челюстями она отделяет от стен своей колыбели частицы и кладет их на закраину углубления. Работа идет скоро, и собранные частицы образуют свод; правда, все это так непрочно, что разрушается от моего дыхания. Но скоро личинка начнет есть, желудок ее наполнится, и тогда она укрепит свою работу, залив щели цементом, выделенным из желудка. Тогда крыша станет прочной.

Оставим в покое эту личинку и посмотрим на других, достигших половины роста. Кончиком перочинного ножа я прокалываю шарик вверху и проделываю слуховое окно в несколько квадратных миллиметров. Сейчас же у окна показывается обеспокоенная личинка. Она свертывается в своей ячейке, потом опять возвращается к отверстию, на этот раз приближая к нему свою широкую лопаточку с закраиной в виде валика. На отверстие наложен цемент, но он низкого достоинства: растекается, жидок и не твердеет. Личинка льет его еще и еще, раз за разом. Напрасный труд. Напрасно она бьется, напрасно собирает лапками и челюстями вещество, которое течет,—пролом не залепляется. Цемент слишком жидок.

Подражай же своей маленькой сестре, бедная личинка: построй сначала основу из частиц, отделенных от стен ячейки, и на этом губчатом основании твоя жидкая мастика будет очень полезна. Большая личинка, слишком доверяющая своей лопаточке, и не думает обращаться к этому способу. Она выбивается из сил бесплодно, желая закрыть по-своему то же отверстие, какое маленькая личинка закрыла очень остроумно.

В строительном искусстве насекомых есть такие приемы, которые применяются в одной части их жизни и совершенно забываются в другой. Промежуток времени в несколько дней меняет способности. Большая личинка не помнит того, что она знала, когда была маленькой. Бедная память! Если только под этим приплюснутым лбом может скрываться память. Однако в конце концов, употребив полдня на работу, и большая инка заделывает отверстие.

Мне приходит мысль сделать опыт над матерью, придет ли она на помощь отчаявшейся личинке в этом случае? Мы видели, как прилежно она заделывала потолок, который я проломил над яйцом. Сделает ли она для большой личинки то, что сделала для зародыша?

Для того чтобы сделать опыт более убедительным, я выбираю шары, чужие той матери, которая должна будет починить их, и набираю их в деревне. Они неправильны, покрыты бугорками, потому что лежали в каменистой почве, где неудобно было устроить просторную мастерскую и отделать их геометрически правильно. Сверх того, они покрылись красноватой корочкой, потому что я опустил их в железистый песок красного цвета, чтобы не повредить их толчками при переноске. Короче говоря, эти шары сильно отличаются от тех, которые приготовлены насекомыми в неволе, в стеклянном сосуде, и которые представляют вполне правильный овоид, не испачканный землей. На двух принесенных шариках я проделываю на верхушке отверстие, которое личинка, верная себе, старается тотчас же заткнуть, но безуспешно. Один из шаров положен под колпак и будет служить мне для наблюдений. Другой положен в стеклянный сосуд, где мать уже присматривает за своим потомством—двумя великолепными овоидами.

Ожидание непродолжительно. Спустя полчаса я снимаю со стеклянного сосуда картонную покрышку. Самка сидит на чужом шарике, так сильно занятая работой, что не замечает ворвавшегося света. При других обстоятельствах, менее безотлагательных, она непременно упала бы на дно и забилась бы в уголок, куда не проникает свет, но теперь она продолжает свою работу невозмутимо. На моих глазах она соскабливает красную корочку и этими оскребками залепляет отверстие, на котором очень скоро получается плотная крышечка. Я поражен уменьем насекомого.

А пока самка чинит чужой шар, что делает под колпаком личинка—собственница второго шарика? Она продолжает бесплодно биться над тем, чтобы заделать отверстие веществом, которое не прилипает. Начав работу утром, она только после полудня, да и то кое-как, закрывает отверстие. А чужая мать в двадцать минут превосходно сделала это, и сделала еще больше. Починив шарик, она остается на нем весь день, и всю ночь, и следующий день. Она счищает осторожно лапками верхний землистый слой, сглаживает бугорки и шероховатости и превращает грязный неправильный шар в правильный овоид, который может соперничать с приготовленными в сосуде.

Такие заботы о чужой личинке заслуживают внимания. Надо продолжать. Я кладу в сосуд другой шар, подобный первому, но с еще большим отверстием наверху, имеющим около квадратного сантиметра. Это отверстие действительно трудно закрыть. Личинка, толстый младенец, отчаянно корчится и выбрасывает свои выделения из пролома. Нагнувшись над отверстием, приемная мать как будто утешает личинку, а ножки ее между тем сильно работают: они царапают вокруг отверстия, чтобы наскрести материал для крышки. Но на этот раз материал, наполовину высохший, тверд и не липок. Ничего, личинка все выделяет мастику, а мать, смешивая ее с оскребками, закрывает этой смесью дыру. Неблагодарная работа потребовала полдня. Это урок для меня. Теперь я буду осмотрительнее, буду выбирать более мягкие шары и вместо того, чтобы вскрывать их, удаляя материал, я буду только приподнимать стенку до тех пор, пока не открою личинку. Тогда матери останется только опустить на место отломанные и приподнятые куски и слепить их между собой.

Так я поступаю с третьим шаром, который очень скоро оказывается починенным так, что не остается ни следа от пролома, сделанного моим перочинным ножом. Я продолжаю то же с четвертым, пятым шаром и т.д., но с довольно длинными промежутками для того, чтобы дать матери время отдохнуть. Останавливаюсь только тогда, когда сосуд весь набит шарами, как орехами. Всего двенадцать шариков, из которых десять чужих—все взломаны перочинным ножом и все починены приемной матерью.

Несколько интересных положений можно вывести из этого странного опыта, который я мог бы еще продолжать, если бы объем сосуда позволил. Усердие копра, не ослабевшее после такой работы, говорит мне, что я не истощил материнской заботливости. Но остановимся на том, что получено: этого вполне достаточно.

Сначала заметим расположение шаров в сосуде. Трех шаров достаточно, чтобы занять весь его пол. Другие шары накладываются слоями, и всего в конце опыта получилось четыре слоя, по три шара в каждом. Они образуют настоящий лабиринт с узкими проходами, по которым насекомое пробирается не без труда. Когда все в порядке, мать держится внизу, на песке. Тогда я кладу новый взломанный шар на верху всей кучи. Закрыв сосуд, подождем несколько минут и после того вернемся к сосуду.

Мать уже здесь: сидит на взломанном шаре и трудится над его починкой. Как она узнала, сидя внизу, что наверху не все ладно; что личинка, совершенно безгласная, нуждается в ее помощи? Я теряюсь в объяснениях, да и всякий потерялся бы при виде этой способности восприятий, столь чуждой нашей природе.

Я говорил в другом месте, с какой жестокостью перепончатокрылое, самое одаренное из насекомых, обращается с чужим яйцом. Осмии, халикодимы и другие иногда совершают подобные жестокости. В момент мести или в момент необъяснимого исступления, наступающего в конце кладки яиц, яйцо соседки с жестокостью выбрасывают из ячейки челюстями. Иногда его безжалостно раздавливают, разрывают и даже съедают. Как далеки мы здесь от добродушного копра!

Следует ли приписать навознику способность взаимопомощи между разными семьями? Способность помогать подкидышам? Это было бы безумием. Мать, с таким усердием помогающая чужому сыну, наверное, думает, что работает для своих детей. В моем опыте было два ее собственных шара, а десять я подложил ей чужих, и она не делала никакого различия между своими и чужими. Ее способность понимания не в состоянии различать количества, различать немногое от многого.

Происходит ли это оттого, что в сосуде темно? Нет, потому что я часто снимаю покрышку, и жук тогда мог бы различить странное скопление шаров, если бы, действительно, ему нужен был для этого свет. Да и нет ли у него другого способа познавания? В его естественной норке лежит не больше трех-четырех шаров, а здесь их накопилась куча в четыре слоя. При поднятии наверх, через лабиринт, подобного которому никогда не бывает в естественном жилище, копру приходится толкнуться обо все шары, но он при этом не умеет пересчитать их. Все это для него один выводок, одна семья, нуждающаяся в одинаковых заботах. Я указываю на этого странного счетчика тем, кто стал бы мне говорить о разуме у насекомых, как это хотел Дарвин. Одно из двух: или этот свет разума—ничто, или же копр—святой между насекомыми, призревающий подкидышей. Выбирайте любое.

Может быть, однако, трансформисты не отступят для спасения своего принципа перед бессмыслицей, и копр будет служить примером сострадания? Разве уже не ставили на вид подобную же вещь—какого-то боа с чувствительным сердцем, который, потеряв хозяина, погиб с горя? Ах, нежное пресмыкающееся! Эти назидательные истории, состряпанные с целью низвести человека до гориллы, искренне потешают меня. Но оставим это.

Теперь, друг мой копр, поговорим вдвоем о вещах, которые не возбуждают споров. Не скажешь ли ты мне о причинах твоей славы в древности? Древний Египет прославляет тебя на розовом граните и порфире; он чтил тебя, мой рогатый красавец, оказывал тебе почести так же, как священному скарабею. Ты занимал второе место в религиозной энтомологии. Горус Аполлон говорит нам о двух священных навозниках, одаренных рогами. Один—с одним рогом, другой—с двумя. Первый—это ты, сидящий в моих сосудах, или, по крайней мере, кто-то сильно похожий на тебя. Если бы Египет знал о тебе то, что я только что узнал, он поставил бы тебя выше скарабея, бродячего катальщика шаров, покидающего свою семью. Не зная ничего о твоих удивительных нравах, сведения о которых вносятся мной в историю впервые, древность тем более заслуживает похвалы, так как предугадывала твои достоинства.

Второй, с двумя рогами,—это насекомое, которое знатоки называют копром Изиды (рис. 23). Я знаю его только по изображениям, но эти изображения так поразительны, что я на старости лет принимаюсь мечтать, как в молодости, о том, как бы я хотел бродить по берегам Нила, в Нубии, чтобы под кучами верблюжьего навоза изучать жизнь этого насекомого, являющегося олицетворением Изиды—божественного источника живой природы, которую оплодотворяет Озирис—солнце. Ах, наивный! Присматривай за своей капустой, сей свою репу, поливай свой салат, это будет лучше. Пойми раз и навсегда, как тщетны все наши вопросы, когда мы хотим просто изучить мудрость навозника.

Не будь так честолюбив—ограничься положением человека, записывающего свои наблюдения. Пусть будет так.

Ничего интересного нельзя сказать о личинке копра, которая, за исключением ничтожных мелких подробностей, есть повторение личинки скарабея. Живет она месяц-полтора. К концу июля появляется куколка, сначала вся янтарно-желтая, а потом красная, как смородина, на голове, роге, среднеспинке, на груди и лапках, тогда как надкрылья бледно-желтые. Месяц спустя, в конце августа, из пелен куколки появляется взрослое насекомое. Одежда его в это время так же странна, как одежда новорожденного навозника. Голова, переднеспинка, грудь, лапки—красно-коричневого цвета. Рог, надротовой щиток и зубчики передних ног имеют бурый отлив. Надкрылья—желтовато-белые. Брюшко белое, за исключением заднего членика, который еще более яркого красного цвета, чем туловище. У скарабеев, гимноплевров, онтофагов, геотрупов, бронзовок и многих других я нахожу эту раннюю окраску заднего членика, когда остальная часть брюшка еще бледного цвета. Отчего это происходит? Еще один вопрос, на который нечего ответить.

Проходит две недели. Одежда становится черной, как эбен, покровы твердеют. Насекомое готово для выхода. У нас конец сентября, прошло несколько дождей, которые размягчили коконы и облегчили жукам выход. В моих сосудах коконы так затвердели, что жукам никогда не проломить их. Я помогу им. Расскажем подробно, как все происходит.

Заготовив в норке большой запас, из которого должны выйти три или четыре шарика, мать не показывается больше наружу. Для себя у нее нет никакой провизии, так как весь ее запас представляет собой исключительно имущество личинок, которые получат из него по равной доле. Следовательно, узница в течение четырех месяцев остается без пищи. Это— добровольное лишение. У нее здесь, под ногами, множество превосходной пищи, но мать ни за что не дотронется до нее, так как все это назначено для личинок. Вначале, когда не было семейных забот, она была жадна. Теперь же она способна к долгому воздержанию. В этом случае насекомое по материнскому самоотречению превосходит птицу, сидящую на яйцах.

Что же делает под землей эта мать, забывающая о самой себе? Мои приборы дают на это удовлетворительный ответ. Когда бы я ни снял картонную покрышку с сосуда, я всегда застаю мать то усевшейся на верху шара, то стоящей на земле, приподнявшись и разглаживающей лапками его поверхность. Изредка нахожу ее дремлющей среди шаров. Ясно, что она наблюдает за своими драгоценными шариками. Усиками она осведомляется о том, что происходит внутри, и прислушивается к росту питомцев, а снаружи постоянно гладит шарики для того, чтобы замедлить высыхание внутренних частей до полного развития заключенных.

Эти мелочные ежеминутные заботы имеют следствия, поражающие самого неопытного наблюдателя. Овоиды великолепны по чистоте и по правильности изгиба: нет ни бугорка, ни трещинки, ничего, чем покрываются такие красивые вначале шары скарабея. Хорошенькие темно-бронзовые яички-коконы копра могут соперничать по объему и форме с яйцами ночной совы.

Стеклянные сосуды оставляют, однако, сомнение. Можно подумать, что мать остается возле шаров потому, что не может уйти из сосуда. Пусть будет так; но остаются постоянный присмотр и полировка шаров, чем мать не занималась бы, если бы это не входило в ее нравы. Если бы ей только хотелось освободиться из сосуда, она беспокойно блуждала бы в нем, но я всегда застаю ее, напротив, спокойной и сосредоточенной. Единственное проявление беспокойства при внезапном проникновении света в сосуд ограничивается тем, что она с вершины шарика сползает вниз и забивается в уголок. Если я умерю свет, то она скоро успокаивается, опять вползает на верхушку и продолжает прерванную работу.

Цветочные горшки—всегда темные приборы—подтверждают изложенное. В них мать зарывается в июне в песок с большим запасом провизии, скоро превращаемой в некоторое количество шариков. Здесь она может выйти на поверхность, если захочет, и найдет яркий свет под стеклянной пластинкой, так же как и пищу, которую я меняю время от времени, чтобы привлечь ее. Но ни свет, ни пища не привлекают ее. До наступления дождей она не выходит на поверхность. Очень вероятно, что здесь, под землей, происходит совершенно то же, что и в стеклянных сосудах. Чтобы удостовериться в этом, я осматриваю время от времени некоторые из горшков и всегда нахожу мать возле шаров. Здесь просторно, и она могла бы опуститься глубже в песок или забиться в какой-нибудь угол, если бы она нуждалась в покое. Но нет, до выхода всех ее детей из коконов она не покидает комнаты.

Наступает октябрь. Дожди промачивают землю на некоторую глубину, зацветает вереск и другие осенние цветы. Это запоздалое обновление жизни имеет отзвуки и под землей. Весенние поколения скарабеев, гимноплевров, онтофагов и копров спешат взломать коконы, размягченные влагой, и выходят на поверхность земли насладиться последними хорошими днями.

Мои пленники лишены влияния дождей. Высохшие за лето коконы их так тверды, что они не в состоянии взломать их. Я прихожу им на помощь, сильно поливая шарики в сосудах и в горшках, а для сравнения оставляю несколько приборов сухими. Через несколько дней достаточно размягченные шары, то в одном сосуде, то в другом, лопаются и распадаются в куски под ударами пленников. Новорожденный копр появляется и присаживается с матерью к пище, которую я приготовил.

Помогает ли мать жукам снаружи выйти из коконов? Это очень возможно. При таком внимательном присмотре до последнего мгновения мать не могла не заметить шума бьющегося в коконе пленника. Способная к починке и к постройке, почему бы ей не быть способной к размягчению шарика? Впрочем, я этого не утверждаю, потому что не видел этого. Все выходила неудача: я приходил или слишком рано, или слишком поздно. И притом не забудем, что доступ света на время прерывает работу.

Во мраке горшков, наполненных песком, освобождение не должно совершаться иначе. Но и здесь я могу присутствовать только при выходе из земли. Привлеченная запахом свежей пищи, которую я заготовил, только что освободившаяся семья выходит мало-помалу в сопровождении матери, некоторое время ползает туда и сюда под стеклом, потом принимается есть. Их бывает трое, четверо, пятеро или больше. Сыновей, вооруженных более длинными рогами, легко узнать. Но дочерей нельзя отличить от матери. Да и поведение матери совершенно изменилось. Только что столь преданная, она вдруг стала совершенно равнодушна к освободившемуся семейству. Отныне—всякий сам по себе.

В приборах с не смоченными водой шарами дело кончается печально. Сухой кокон, почти такой же твердый, как косточка абрикоса или персика, не поддается усилиям насекомого. Я слышу внутри царапанье коготками, потом наступает тишина: все пленники, от первого до последнего, погибают. Погибает также и мать в этой среде, сухость которой длится дольше, чем бывает обыкновенно в естественных условиях.

Вернемся к освободившимся насекомым. После выхода мать, повторяем, не узнает своего семейства и не занимается им. Но ее настоящее равнодушие пускай не заставит нас забыть ее удивительные заботы в течение четырех минувших месяцев. Кроме общественных перепончатокрылых: пчел, ос, муравьев и других, где еще среди насекомых найдется другой пример такого материнского самоотвержения, таких забот? Я не знаю другого подобного примера.

Каким образом самка копра приобрела эти высокие качества, которые я охотно назвал бы нравственными, если бы можно было приписывать нравственность бессознательному существу? Как она научилась превосходить в нежности пчелу и муравья, которые так прославились этим качеством? Действительно, пчела-мать, т. е. королева, только кладет яйца, а другие, настоящие сестры милосердия, пчелы-девственницы, т.е. рабочие, воспитывают детей.

Мать копра поступает лучше в своей скромной семье. Она одна, без всяких помощников, снабжает каждого из своих детей пирожком, корочка которого, твердеющая и постоянно поправляемая матерью, составляет прочнейшую колыбель дитяти. В своей нежности мать забывает об еде и в течение четырех месяцев сидит на дне норки, внимательная к нуждам яйца, личинки, куколки и взрослого насекомого. Она вернется на свободу только тогда, когда все ее семейство освободится. Так обнаруживается у скромного навозника одно из лучших проявлений материнского инстинкта.