Что занимает главное место в истории аммофилы и что особенно привлекло к ним мое внимание, так это способ, каким они овладевают добычей и приводят ее в безвредное состояние, которого требует безопасность будущей личинки. Дичь аммофилы, гусеница, обладает совершенно иной организацией, нежели организация тех жертв, о которых мы говорили до сих пор, т.е. златок, долгоносиков, сверчков, кобылок и эфиппигер.

Гусеница шелковичного шелкопряда сбоку

Тело гусеницы  состоит из 12 колец (не считая головы); на трех первых, или грудных, кольцах находятся 3 пары настоящих, грудных, ножек, которые впоследствии превратятся в ножки бабочки; на 5 брюшных кольцах помещаются 5 пар ложных, или брюшных, ножек (у пядениц только 2 пары), свойственных только гусеницам и не бывающих у бабочек; наконец, остальные кольца тела совсем не имеют ног . Каждое кольцо имеет внутри особый нервный узел, центр чувствительности и движения; следовательно, здесь центральная нервная система состоит из 12 отдельных узлов, отдаленных друг от друга и соединенных тонкими перемычками в нервную цепочку; при этом не был принят в счет нервный узел, лежащий под черепом и который можно сравнить с головным мозгом . Такое устройство нервной системы далеко от нервной централизации долгоносиков и златок, у которых так легко произвести общий паралич одним уколом жала; мы далеко теперь также от грудных узлов прямокрылых, которые сфекс ранит один за другим для того, чтобы уничтожить движения у пойманных им сверчков. Вместо одной точки центральной нервной системы или вместо трех нервных очагов гусеница имеет их двенадцать, отдаленных один от другого расстоянием между кольцами и расположенных в виде цепочки по средней линии брюшной стороны тела. Каждый из этих узлов оживляет своим влиянием свой сегмент и отправления его только медленно могут быть нарушены повреждением соседнего сегмента. Если одно кольцо гусеницы потеряет способность к движению и чувствительность, то другие, которые останутся нетронутыми, долго еще будут обладать обеими этими способностями. Эти данные достаточны для того, чтобы показать, какой глубокий интерес представляют охотничьи приемы аммофилы.

Но если интерес велик, то и трудности наблюдения не малы. Уединенный нрав аммофил, благодаря которому они рассеяны по одной на больших расстояниях, и почти всегда случайная встреча с ними совершенно не допускают относительно их, так же как относительно лангедокского сфекса, ведение заранее обдуманных опытов. В начале моих исследований я имел случай присутствовать раза два при охоте их на мелких гусениц и мне казалось, что я видел, насколько позволяла быстрота операции, что жало перепончатокрылого направлялось всего один раз, либо на пятый, либо на шестой сегмент жертвы. Таким образом, для того, чтобы отнять у гусеницы способность к бегству и сделать ее неподвижной, аммофила делала один укол в центральную точку, откуда оцепенение, производимое капелькой яда, может мало-помалу, и по возможности скоро, распространиться в прочие сегменты, снабженные ножками.

Прибавим к этому, что яичко аммофилы неизменно бывает отложено на кольцо, которое приведено в состояние бесчувственности. Только в этой точке личинка ее может грызть, не вызывая судорог, опасных для ее жизни. Добыча останется такой же неподвижной до тех пор, пока питомец наберется достаточно сил и будет в состоянии безопасно для себя продолжать грызть дальше.

При моих дальнейших исследованиях число наблюдений увеличилось, и у меня явились сомнения относительно того, насколько вышеизложенное можно обобщить. Что для слабых мелких гусениц достаточно одного укола, чтобы привести их в состояние неподвижности, в особенности когда жало направлено в удобную, определенную ранее точку,—это очень вероятная вещь.

На брюшных кольцах видны 5 пар брюшных ножек; на грудных кольцах (ближе к голове)—3 пары грудных ножек

Но песочная аммофила, а в особенности щетинистая, ловит огромную добычу, вес которой, как я сказал, в пятнадцать раз превосходит вес самого охотника. Можно ли поступить с этой гигантской дичью так же, как с тщедушной пяденицей; достаточно ли будет одного удара стилетом для того, чтобы победить чудовище?

Не подвергнет ли опасности яичко и маленькую личинку крупный озимый червь, если станет извиваться своим могучим хребтом? Мои сомнения увеличились при изучении гусеницы со стороны чувствительности. Тогда как мелкая дичь шелковистой и серебристой аммофил сильно отбивается при уколе иглой всякой части тела, кроме кольца, пораженного жалом, большие гусеницы песочной и в особенности щетинистой аммофилы остаются неподвижными, какое бы кольцо ни уколоть. У них нет ни судорог, ни резких свиваний тела; стальное острие не вызывает ничего, кроме легких вздрагиваний кожи, как признаков остатка чувствительности. Прежде чем внести эту добычу в свою норку, аммофила обращает ее всю в инертную, хотя не мертвую, массу. Позднее мне удалось присутствовать при том, как аммофила оперировала над крупной гусеницей, и никогда бессознательная мудрость инстинкта не казалась мне столь потрясающей вещью. С одним из моих друзей я возвращался однажды с возвышенности Англь, когда нам попалась щетинистая аммофила, чем-то очень занятая под кустиком тимьяна. Мы оба сейчас же прилегли на землю невдалеке от работавшего перепончатокрылого. Наше присутствие не испугало ее; на минуту она всползла на мой рукав, поняла, что два ее посетителя безобидны, так как лежат неподвижно, и вернулась к своему тимьяну. По старому знакомству я знаю, что значит эта смелая фамильярность: перепончатокрылое занято каким-нибудь серьезным делом. Подождем и увидим.

Аммофила царапает землю у шейки растения, она выдергивает тонкие корешки злака, погружает голову под маленькие приподнятые комочки земли, поспешно бегает то здесь, то там у всех маленьких щелей, через которые можно проникнуть под куст. Это она не жилище роет себе; она охотится за какой-то дичью, которая находится под землей; это видно по ее приемам, напоминающим приемы собаки, которая старается выгнать из норки кролика. И действительно, потревоженный тем, что происходит наверху и атакованный аммофилой, толстый озимый червь решается покинуть свое убежище и выйти на свет Божий. Пришел его конец: охотник тут как тут, хватает его за кожу загривка и крепко держит, несмотря на его судороги. Взобравшись на спину гусеницы, перепончатокрылое подгибает свое брюшко и методически, не спеша, как хирург, прекрасно знающий анатомию оперируемого, погружает свой ланцет вдоль брюшной поверхности, во все сегменты с первого до последнего. Ни одно кольцо не осталось без удара стилетом.

Вот что я видел на досуге и с удобством, которых требует, безукоризненное наблюдение. Перепончатокрылое знает сложный нервный аппарат своей жертвы и дает гусенице столько же уколов, сколько у той нервных узлов. Я говорю: оно знает; я должен был бы сказать: оно ведет себя так, как будто бы знает. Оно всегда действует по вдохновению. Животное повинуется инстинкту, который его толкает, совершенно не отдавая себе отчета в том, что оно делает. Но откуда взялось это великолепное вдохновение, внушение?

В состоянии ли рационально объяснить это теории наследственности, естественного подбора и борьбы за существование?

Однажды, в майский день, прохаживаясь взад и вперед на моем пустыре, я внимательно наблюдал, что на нем делается нового, и заметил, что несколько аммофил, ползая по земле и только изредка взлетая вверх, исследуют покрытые травой и обнаженные места. Уже в середине марта, когда случался хороший день, я видел, как они с наслаждением грелись на солнышке на пыльной дорожке. Все принадлежали к одному виду щетинистых аммофил.

Итак, я следил за моими аммофилами с первого дня их появления, и так как они находятся здесь же, возле меня, у самой моей двери, то я, разумеется, не премину захватить их на охоте, если только мое внимание не ослабеет.

Конец марта и апрель прошли в напрасных ожиданиях, потому ли, что не пришло время их гнездования или потому, что я недостаточно внимательно следил. Наконец 17 мая представился счастливый случай.

Некоторые аммофилы показались мне очень занятыми; последуем за одной из них, наиболее деятельной. Я застаю ее в то время, как она оканчивает свою норку, сделанную в утрамбованной земле аллеи, прежде чем втащить туда уже парализованного озимого червя, которого она оставила в нескольких шагах от своего жилища. Когда, по ее мнению, норка оказалась подходящей, а вход достаточно обширным, чтобы втащить крупную дичь, аммофила пустилась на розыски своей оставленной на время добычи. Она легко находит ее, но гусеница, лежавшая на земле, уже сплошь покрыта муравьями. Многие из перепончатокрылых охотников, которые на короткое время покидают свою жертву, чтобы окончательно приготовить норку или даже чтобы начать ее, кладут свою дичь на высоком месте, в густую зелень,

чтобы уберечь ее от воришек. Аммофила опытна в этом, но на этот раз, может быть, она пренебрегла этой предосторожностью или тяжелая добыча выпала у нее, и теперь муравьи терзают взапуски роскошную дичь. Отогнать этих воров невозможно: одного отгонишь, накинутся десять новых. Перепончатокрылое, по-видимому, так и смотрит на это, потому что как только заметило, что нападение сделано, так пускается в новую охоту, без спора, который все равно, ни к чему не привел бы.

Поиски производятся в районе приблизительно в десять метров вокруг гнезда. Аммофила не спеша исследует понемногу почву; своими изогнутыми дугой усиками она ощупывает постоянно землю. При этом она одинаково посещает как места, лишенные растительности, каменистые, так и покрытые травой. Почти в течение трех часов по страшной жаре, в то тяжелое время, которое предшествует грозе, я следую за аммофилой, ни на минуту не теряя ее из вида. И как трудно перепончатокрылому найти озимого червя, который ему нужен сейчас же!

Не менее трудно это и человку. Чтобы присутствовать при хирургической операции, которую перепончатокрылый охотник производит над своей добычей, я задумываю отнять у него его будущую парализованную добычу и дать ему в обмен подобную же, но совсем живую, чтобы заставить аммофилу повторить при мне операцию над гусеницей, которую она, конечно, вскоре найдет. Итак, мне нужно было поскорее несколько озимых червей. Работник Фавье в это время тут же копался в саду. Я кричу ему: «Идите скорей, мне надо озимых червей». Объясняю, в чем дело. С некоторых пор он посвящен в мои занятия. Я ему рассказывал о моих маленьких животных и о гусеницах, за которыми они охотятся, и он знает в общих чертах образ жизни интересующего меня насекомого. Итак, он понял, в чем дело. Он пускается на поиски: шарит около стеблей латука, роется в густых зарослях земляники, осматривает бордюры из ириса. Мне хорошо известны его ловкость и настойчивость, а потому я спокоен. А время между тем идет. «Ну, Фавье, где же озимый червь?»—«Я не нахожу его, сударь».—«Черт возьми! В таком случае все сюда: Клара, Аглая, все, сколько вас есть, идите искать!» Все население дома пускается в поиски. При этом обнаруживается деятельность, достойная тех важных событий, которые готовятся. А я, стоя на своем посту, чтобы не потерять из вида аммофилу, одним глазом слежу за охотником, а другим посматриваю, нет ли озимого червя? Но ничего не выходит: прошло три часа, а никто из нас не нашел гусеницы.

И аммофила также не находит ее. Я вижу, как настойчиво она ее ищет в потрескавшейся земле. Насекомое роется в земле, изнемогает, с необычайным усилием приподнимает комки сухой земли величиной с косточку абрикоса. И все-таки идет дальше. Тогда мне приходит в голову следующая мысль: мы вчетвером или впятером тщетно ищем гусеницу там, где ее нет, но неужели аммофила может так ошибаться?

Там, где человек бессилен, насекомое часто торжествует. Чрезвычайная тонкость чувств, которая руководит им, не может в течение целых часов водить его по ложному пути. Может быть, озимый червь, предчувствуя дождь, забился в глубину? Охотник очень хорошо знает его местопребывание, но не в силах вытащить его из слишком глубокой норки. Если аммофила после нескольких попыток покидает известное место, то это вовсе не по недостатку знания, а по недостатку силы для рытья земли. Везде, где останавливается и скребет аммофила, должен быть озимый червь; но место покидается, потому что работа по извлечению его из земли признана непосильной. Очень глупо с моей стороны не подумать об этом раньше. Разве опытный браконьер обратил бы внимание на места, в которых ничего нет? Тогда я задаюсь целью помочь аммофиле. В это время насекомое роется в месте вспаханном и совершенно обнаженном. Оно покидает и это место, как многие другие. Я продолжаю его работу лезвием ножа, но также ничего не нахожу и ретируюсь. Тогда насекомое возвращается и начинает опять рыться в одном месте разрытой мной земли. Я понимаю: «Поди прочь, неловкий,—как будто говорит мне оса,—я сейчас покажу тебе, где лежит червь». По ее указаниям я начинаю рыться в данном месте и вытаскиваю озимого червя. Превосходно, моя проницательная аммофила, я, значит, верно говорил, что ты не станешь рыть попусту. Отныне это будет охота за трюфелями, которые собака указывает, а человек извлекает. Я продолжаю: аммофила указывает подходящее место, а я роюсь в земле ножом. Таким образом, я получаю второго червя, потом третьего и четвертого. Это все происходит в местах обнаженных и вспаханных несколько времени назад. Снаружи решительно ничто не указывает на присутствие гусеницы. Ну, Фавье, Клара, Аглая и все вы, что вы об этом думаете? В течение трех часов вы не могли откопать мне ни одного озимого червя, а этот тонкий охотник за дичью, когда мне вздумалось помочь ему, доставляет мне их столько, сколько мне желательно. Вот, наконец, я достаточно богат. Оставим охотнику его пятую находку, которую он вытащил с моей помощью. Я ложусь на землю совсем близко к насекомому и начинаю наблюдать, не пропуская ни малейшей подробности, великолепную драму, которую наблюдал уже, но не так подробно, в Англе и все акты которой я последовательно излагаю здесь.

1) Изогнутыми концами своих челюстей аммофила схватывает гусеницу за загривок. Червь сильно отбивается и конвульсивно сгибает и выпрямляет спину. Перепончатокрылое нисколько не трогается этим, оно держится сбоку, чтобы избежать толчков, и впускает в него свою иглу. Игла попадает с нижней стороны в сочленение, отделяющее первое кольцо от головы, где кожа более тонкая. Кинжал, вонзившись, остается некоторое время в ране. По-видимому, это существенный удар, который должен покорить червя и сделать его более сговорчивым.

2) Тогда аммофила оставляет свою дичь. Она растягивается на земле, беспорядочно движется, кружится на брюшке, вытягивает свои члены и вздрагивает крыльями, как будто находится в смертельной опасности. Я начинаю бояться, не получил ли охотник сильных повреждений в борьбе. Меня начинает охватывать волнение при виде такого жалкого конца храброй осы и неудачи опыта, стоившего мне стольких часов ожидания. Но вот аммофила успокаивается, чистит свои крылья, расправляет усики и снова бодрой походкой направляется к гусенице. То, что я принял за предсмертные конвульсии, было безумным энтузиазмом победы. Насекомое, по-своему, праздновало победу над чудовищем.

3) Потом аммофила хватает гусеницу за кожу на спине, немного дальше от головы, чем в предыдущий раз, и делает укол на втором кольце, все-таки с нижней, брюшной стороны. Затем я вижу, как она постепенно двигается по гусенице, схватывая за спину челюстями каждый раз немного дальше от головы, и каждый раз погружает жало в следующее кольцо. Все это делается так методически и точно, как будто бы охотник измеряет свою дичь. При каждом шаге назад кинжал укалывает следующее кольцо. Таким образом, ранятся три грудных кольца с настоящими ножками, два следующих безногих кольца и четыре кольца с ложными брюшными ножками. Всего девять уколов. Последние четыре сегмента оставляются без внимания. Операция оканчивается без серьезных затруднений: уже после первого удара стилетом озимый червь оказывает лишь слабое сопротивление.

4) Наконец, аммофила, открыв во всю ширину свои челюсти, схватывает голову гусеницы и начинает давить и мять ее размеренными ударами, но не ранить. Эти нажимания следуют одно за другим с изученной медленностью; насекомое как будто старается каждый раз дать себе отчет в произведенном эффекте; оно останавливается, ждет, потом опять продолжает. Чтобы достигнуть желанной цели, эта манипуляция над мозгом должна иметь известные границы, переход за которые повел бы за собой смерть и быстрое разложение гусеницы.

Хирург окончил. Оперируемый лежит на земле брюшком вниз, изогнувшись почти вдвое. Он неподвижен и неспособен к сопротивлению во время перетаскивания в жилище и безвреден для личинки, которая будет им питаться. Аммофила оставляет его на месте операции и возвращается к своему гнезду, я следую за ней. Здесь она занимается поправками ввиду привоза провизии. Камешек, составляющий выступ на своде, может помешать протащить в погреб громоздкую дичь. Камешек вынут. Трудная работа сопровождается шуршанием крыльев. Внутренняя комната недостаточно велика, а потому ее расширяют. Работа затягивается, а гусеница, за которой я не наблюдал, чтобы не пропустить ничего из действий осы, уж вся покрыта муравьями. Когда мы с аммофилой возвращаемся к озимому червю, он оказывается совершенно черным от осыпавших его муравьев.

Для меня это случай, достойный сожаления, для аммофилы это большая неприятность: вот уже два раза ее постигает одно и то же несчастье.

Насекомое кажется обескураженным. Напрасно я замещаю эту гусеницу одной из моих запасных, аммофила не обращает внимания на новую добычу. Да уже и вечереет, небо потемнело и даже упало несколько капель дождя. В подобных обстоятельствах бесполезно рассчитывать на возобновление охоты. Итак, все оканчивается и я не могу утилизировать моих гусениц так, как предполагал. Это наблюдение продержало меня без перерыва от 1 часа дня до 6 часов вечера.

Я подробно рассказал вам охотничьи приемы аммофилы; при наблюдении их прежде всего является вопрос: каким образом перепончатокрылое узнает то место, где скрывается под землей озимый червь?

Снаружи, по крайней мере для зрения, ничто не указывает на местопребывание гусеницы. Почва, которая заключает в себе дичь, может быть обнаженной или покрытой травой, каменистой или мягкой, плотной или изрытой маленькими тращинами. Все эти различия игнорируются охотником, который исследует без всякого предпочтения и те и другие. Везде, где аммофила останавливается и настойчиво роется, я не замечаю, несмотря на все мое внимание, ничего особенного, а между тем здесь непременно должен быть озимый червь, как я в этом только что убедился раз за разом в пять приемов, когда я подавал помощь насекомому, обескураженному непосильной работой. Очевидно, руководящим чувством здесь является не зрение. В таком случае что же это? Посмотрим. Все подтверждает, что органами исследования являются усики. Концами их, изогнутыми дугой и оживленными постоянным дрожанием, насекомое быстро, маленькими ударами исследует почву. Если встречается щель, то дрожащие волоски вводятся в нее и зондируют; если на поверхность земли высовывается сеть мелких корешков злаков, то усики с усиленным трепетаньем начинают рыться в ее извилинах и кончики их на минуту прикладываются, как будто примериваются к исследуемой точке. Как будто два необыкновенно подвижных пальца, которые исследуют ощупыванием. Но ощупыватель все-таки не может узнать, что там, под землей; нужно было бы пощупать озимого червя, а он спрятан в своей норке на несколько дюймов глубины. Действует ли тут обоняние?

Неоспоримо, что насекомые часто обладают очень сильно развитым обонянием. Многие из них с далеких расстояний сбегаются и прилетают к месту, где лежит маленький зловонный труп, от которого надо очистить почву. Маленькие могильщики издалека спешат к мертвому кроту. Но здесь мы встречаемся с отсутствием запаха.

Я подверг червя своему собственному исследованию; я давал его нюхать ноздрям молодым, гораздо более чувствительным, чем мои; никто из нас не нашел в гусенице ни малейшего следа запаха.

Когда собака, славящаяся своим чутьем, находит трюфель под землей, то она руководится испарениями его,—испарениями, которые заметны и для нас даже через почву. Я признаю за собакой обоняние более тонкое, чем у нас: оно действует на больших расстояниях, оно получает более живые и более определенные впечатления; однако причина этих впечатлений в пахучих испарениях, чувствительных и для нас при подходящем расстоянии.

Если угодно, я признаю и за аммофилой такое же или даже еще более тонкое, чем у собаки, обоняние; но все-таки надо, чтобы был запах; как же то, что является не имеющим запаха, когда подносишь его к самому носу человека, насекомому может казаться пахнущим даже через слой почвы?

Остается слух. Это также чувство, которое, как полагают, помещается, между прочим, и на усиках. Действительно, эти тонкие стебельки кажутся способными колебаться от звуковых сотрясений. Аммофила, исследующая ими местность, была бы в таком случае предупреждена о присутствии червя легким шумом, исходящим из земли,— шумом, который производят челюсти при жевании корня, шумом двигающейся гусеницы. Какой слабый звук и какая трудность его распространения через пористый покров земли! Но он более чем слаб— его вовсе нет.

Озимый червь—насекомое ночное. Днем, прикорнув в своей норке, он не движется. Он так же ничего не грызет; по крайней мере, те черви, которых я вытаскивал, руководясь указаниями охотника, решительно ничего не грызли по той причине, что там и грызть-то было нечего. Они в полной неподвижности лежали в слое земли без корней; следовательно, здесь полная тишина. Чувство слуха должно быть устранено так же, как и чувство обоняния.

Вопрос таким образом делается более темным, чем когда-либо. Как же аммофила узнает ту точку, где находится озимый червь? Без сомнения, указателями ей служат усики, но какова же их роль? Я этого не знаю и не имею никакой надежды когда-либо узнать.

Мы склонны (и это не может быть иначе) все сводить к своей мерке, как единственно, хоть отчасти, знакомой нам; мы приписываем животным наши средства познавания, и нам не приходит в голову, что они могут обладать другими средствами, о которых мы даже не можем иметь вполне точного представления, потому что в них нет ничего подобного нашим. Разве мы можем быть уверены, что они не снабжены средствами воспринимать ощущения, которые для нас так же невозможны, как восприятие красок, если бы мы были слепы. Разве материя не имеет более тайн для нас? Достоверно ли известно, что она познается живым существом только через зрение, слух, вкус, обоняние и осязание? Физика и химия, еще столь юные, утверждают уже, что мрачное неизвестное содержит в себе громадную жатву, в сравнении с которой все приобретенные научные богатства—ничтожны. Новое чувство, может быть, то самое, которое заключается в усике аммофилы, открыло бы нашим исследованиям целый мир, который мы обречены, благодаря нашей организации, никогда не узнать. Известные свойства материи, которые не производят на нас заметного воздействия, не могут ли находить отклика в животном, снабженном иными средствами, нежели мы?

Когда Спалланцани, ослепив летучих мышей, пускал их в помещение, которое протянутыми во всех направлениях веревками и кучами хвороста он превращал в лабиринт, то каким образом эти животные могли здесь ориентироваться, быстро летать с одного конца комнаты в другой, не цепляясь за поставленные препятствия? Какое чувство, аналогичное нашим, руководило ими? Может ли кто-нибудь сказать и в особенности объяснить мне это? Я желал бы также понять, каким образом аммофила с помощью усиков всегда безошибочно находит норку гусеницы? Здесь не может быть и речи об обонянии: оно должно было бы быть невообразимой тонкости. Сколько других непонятных вещей мы приписываем обонянию насекомых. Мы отделываемся словами; так, без трудных исследований, находится объяснение. Но по зрелому размышлению мы видим перед собой возвышающуюся обрывистую скалу неизвестного, через которую не проникнуть по той тропинке, которой мы упрямо держимся. В таком случае изменим путь и признаем, что животное может иметь иные способы познавания, нежели мы. Наши чувства не представляют собой всех способов, с помощью которых животное входит в общение с окружающим; есть иные способы, может быть, очень много иных, не имеющих сходства с теми, какими обладаем мы.

Возвратимся, однако, к озимому червю, с которым не излишне будет познакомиться более подробно. У меня их было четыре; вытащил я их ножом в тех местах, которые указала мне аммофила. Мое намерение состояло в том, чтобы подвергнуть их одного за другим жертвоприношению, чтобы видеть повторение операции перепончатокрылого. Так как этот проект не осуществился, то я поместил червей в вазу, в которой был слой земли, а сверху стебель латука. Днем мои пленники лежали, зарывшись в земле; ночью они вылезали на поверхность, где я и заставал их грызущими снизу салат. В августе они зарылись и больше не вылезали: каждый из них сделал себе земляной кокон, снаружи очень грубый, яйцевидной формы и величиной с маленькое голубиное яйцо. В конце того же месяца из кокона появилась бабочка. Я узнал в ней озимую ночницу—Agrotis (Noctua) segetum Nuba.

Гусеницы ее, в общежитии известные под именем озимых червей, составляют один из самых ужасных бичей хлебных полей. Пролежав день в своих норках, ночью они выходят на поверхность и грызут травянистые растения. Для них все хорошо: декоративное растение так же, как и огородное. Цветы, гряды овощей, хлебные поля— все поедается без различия.

Если растение начинает увядать без видимой причины, значит, ночью здесь прошел озимый червь; его прожорливые челюсти сделали смертельный надрез. Производимые ими опустошения могут поспорить с теми, которые делает личинка майского жука. Когда он размножится на свекловичных полях, то стоимость потерь доходит до миллионов. Таков-то страшный враг, против которого помогает нам аммофила.

В громадном большинстве случаев насекомое ускользает из-под власти человека; уничтожить его, если оно вредно, увеличить количество его, если оно полезно,— часто для нас неосуществимые вещи. Странная антитеза силы и слабости: человек отрезает куски континента для того, чтобы соединить одно море с другим, просверливает Альпы, определяет вес солнца и в то же время не может помешать крошечному червячку попробовать вишни раньше его или противной вше-филлоксере губить его виноградники! Титан побежден пигмеем!

И вот среди этого самого мира насекомых является нам необыкновенно ценный помощник, враг нашего страшного врага—озимого червя. В состоянии ли мы населить им по нашему желанию поля и сады? Решительно нет, потому что первое условие размножения аммофилы—это увеличение числа озимых червей, единственной пищи ее гусениц. Я уже не говорю о неопределимых трудностях, которые представляло бы их воспитание. Это не пчела, верная своему улью по причине ее общественных нравов; еще менее похожа она на глупого шелковичного червя, сидящего на листьях шелковицы, и на его тяжеловесную бабочку, которая один раз в жизни встряхнет крыльями, снесется и умирает; это насекомое с причудливыми путешествиями, с быстрым полетом, с независимыми замашками.