История гимноплевров повторяет в более скромных размерах историю скарабеев, но пройти мимо этой истории из боязни однообразия значило бы лишить себя доказательств, могущих подтвердить известные взгляды, истинность которых доказывается повторением. Изложим эту историю вкратце.

Род гимноплевров обязан своим именем боковой выемке на надкрыльях, оставляющей обнаженной боковую часть их тела (плевры). Представителями этого рода во Франции являются два вида: | один с гладкими надкрыльями—гладкий гимноплевр (Gymnopleurus pilularis Fab.), довольно распространенный повсюду, и другой— рябой гимноплевр (G. flagellatus Fab.), усеянный сверху маленькими ямочками, как будто следами оспы, более редкий и предпочитающий юг. Оба в изобилии встречаются на каменистых равнинах в моем соседстве, где среди лаванды и тмина пасутся стада баранов.

Форма их очень напоминает священного жука, но они меньшей величины; и нравы их также сходны, так как они работают и строят гнезда в одних и тех же местах, в мае и в июне, до июля. Они вынуждены жить соседями в^ силу обстоятельств, а не из любви к обществу. Мне нередко случалось находить их дверь с дверью, а еще чаще собравшимися к одной и той же куче навоза. В яркую, солнечную погоду застольники эти бывают иногда очень многочисленны, и гимноплевры среди них значительно преобладают.

Судя по их многочисленности, можно было бы подумать, что эти насекомые, одаренные сильным и быстрым летом, исследуют местность роями и, найдя богатую добычу, все сразу кидаются на нее. Но я не верю тому, чтобы эти поиски совершались отрядами, несмотря на то, что вид этой толпы как будто подтверждает такое предположение.

Гимноплевр гладкий (Gymnopleurus pilularis L.). (По Kflster)

Мне приходилось наблюдать, как они сбегаются по одному со всех сторон и образуют вокруг кучи столь густое население, что их можно собирать горстями. Но они не дадут сделать это. Как только они замечают опасность, а это делается очень скоро, так сейчас же многие быстро и сразу улетают, а оставшиеся прячутся под кучку навоза и в одно мгновение шумное движение сменяется полной тишиной. Священный жук не проявляет такого внезапного страха. Он спокойно продолжает свою работу даже тогда, когда его рассматриваешь вблизи, без всяких предосторожностей. При одинаковом строении и сходстве ремесла он имеет совершенно иной характер.

Разница особенно заметна в следующем. Священный жук прилежно катает шары, приготовленные для собственного питания. Гимноплевр, несмотря на свое звание шаровщика, не проявляет такой любви к шарам и их перекатыванию. В садке, как и на воле, он поедает добычу на месте. Если пища ему нравится, то он тут и делает привал; но приготовлять себе круглый хлеб для того, чтобы потом идти и поедать его в подземном убежище, вовсе не входит в его обычаи. Пилюля, которой он обязан своим видовым названием, приготовляется им, как мне кажется, только для личинки.

Мать берет из кучки столько навоза, сколько необходимо для питания одной личинки, и на месте сбора приготовляет шарик. Потом пятится, повернувшись вниз головой, катит его, и в конце концов прячет в норку для того, чтобы отделать его там окончательно, сообразно требованиям благополучия яичка.

Само собой разумеется, что в катящемся шарике еще нет яичка. Откладка его совершается не на большой дороге, а в таинственном уединении подземелья. Норка роется в 2—3 дюйма глубиной, не больше. Она обширна сравнительно со своим содержимым—доказательство того, что здесь производится лепка, требующая свободы движений. Над входом в норку видна маленькая кротовинка, образуемая лишней землей из норки.

Несколько ударов моей карманной лопаточки открывают скромное жилище. Часто я нахожу здесь и мать, занятую мелкими хозяйственными заботами перед тем, как навсегда покинуть свое подземелье. Посреди погреба лежит ее произведение, формой и величиной напоминающее воробьиное яйцо. Это относится к обоим видам гимноплевров, которых я буду описывать вместе, так схожи между собой их работа и их нравы. Если не застанешь в норке мать, то и не узнаешь, сделано ли земляное яичко гладким гимноплевром или рябым. Самое большое различие может быть в размерах, так как у первого шарики едва заметно крупнее, но и этот признак не вполне заслуживает доверия.

Груши гладкого гимноплевра (Gymnopleurus pilularis L.): целая и разрезанная вдоль для показа колыбели с яичком

Иногда мать, не делая шарика, приносит из кучки бесформенный кусок навоза, если близость кучи к норке позволяет спрятать его сейчас же. Войдя в норку, гимноплевры ведут себя как скарабеи и делают искусную лепную работу, превращая навозный шар и бесформенный кусок в яйцо, имеющее один конец закругленный, а другой острый. Материал очень хорошо поддается этому. Из овечьего навоза лепить так же легко, как из глины.

Яичко помещается в крошечной колыбельке на узком конце навозного яйца, вытянутом как бы в сосочек, с тонкой стенкой, под которой оно окружено со всех сторон слоем воздуха, легко обновляющегося через тонкую перегородку с волокнистой пробкой.

Скарабеи и гимноплевры—лепщики, воспитанные не в одной школе: планы их произведений различны. Из одних и тех же материалов первые лепят груши, вторые—чаще всего яйцевидные шары, но, несмотря на эту разницу, те и другие приноравливаются к существенным требованиям яичка и личинки, во всем повторяя друг друга.

Снесенные в течение июня яички обоих гимноплевров вылупляются меньше чем через неделю: через пять-шесть дней. Тот, кто видел личинку священного жука, знает в главных чертах и личинок обоих маленьких пилюльщиков. У всех—это брюхатый червяк, изогнутый крючком и имеющий на спине сумку, в которой помещается часть могучего пищевода. Тело усечено сзади наклонно и образует каловую лопаточку, которая указывает на обычаи, подобные обычаям личинки священного жука, что и подтверждают мои опыты.

При воспитании в садке личинковое состояние у гимноплевров продолжалось от 17 до 25 дней, а состояние куколки от 15 до 20 дней. Эти числа, конечно, должны колебаться, но в очень тесных границах. А потому я приблизительно определяю то и другое состояние в три недели каждое. Жук, только что превратившийся из куколки, одет так же интересно, как и священный навозник: его голова, переднеспинка, ножки и грудь ржаво-красного цвета, надкрылья и брюшко белые. Прибавим, что, бессильный взломать затвердевший от августовской жары кокон, пленник ждет первых сентябрьских дождей, которые приходят к нему на помощь, размягчая стенки.

Инстинкт, который в обычных условиях поражает нас своей непогрешимой проницательностью, не менее удивляет нас своей тупой невежественностью, когда наступают необычные условия. Каждое насекомое имеет свое ремесло, которое оно знает в совершенстве, ряд действий, последовательно связанных между собой. Там оно настоящий мастер. Его бессознательное предвидение превосходит нашу сознательную науку. Но отклоним его с его естественного пути, и вслед за великолепным светом сразу наступит мрак. Ничто тогда не зажжет опять потухший свет, даже материнство, самый сильный двигатель в мире.

Я уже приводил много примеров этого противоположения, о которое разбиваются некоторые теории, и теперь я нахожу еще один подобный пример, не менее поразительный, среди навозников, история которых заканчивается здесь. После удивления, которое вызывало в нас необыкновенное предвидение будущего у наших изготовителей шариков, груш и яиц, нас ждет новое удивление по поводу глубокого равнодушия матери к колыбели, которая только что была предметом самых нежных забот.

Мои наблюдения относятся одинаково к священному жуку и обоим гимноплеврам, которые все проявляют удивительное рвение, когда надо приготовить все для благосостояния личинки, и потом сразу, все одинаково, проявляют полное равнодушие к ее судьбе.

Я застаю мать в норке перед снесением яичка или, если яичко уже отложено, нахожу ее поправляющей шарик с боязливостью, которая внушена ей чрезмерной осторожностью. Я перемещаю ее в цветочный горшок, полный утрамбованной земли, и сажаю ее на поверхность этой искусственной почвы, а также и ее произведение, более или менее законченное.

Колебания матери здесь непродолжительны. До сих пор она держала свою драгоценную собственность в объятиях, а теперь, если все спокойно, решается рыть норку. По мере того как рытье подвигается вперед, она втаскивает за собой свой шарик, драгоценность, которую важно ни на одну минуту не выпускать из лапок, даже во время затруднений рытья. Скоро на дне горшка образуется ячейка, где должна быть сделана груша или яйцевидный шарик.

Тогда я опрокидываю горшок вверх дном. Все разрушено: входной канал и ячейка исчезли. Я вынимаю из развалин мать и ее шарик, снова наполняю землей горшок и повторяю опыт. Достаточно нескольких часов спокойствия для того, чтобы опять вернуть жуку бодрость, поколебленную таким переворотом. Насекомое во второй раз зарывается в землю со своим шариком. Я во второй раз, когда все окончено, опрокидываю горшок, и опыт опять начинается. Насекомое, упорное в своей материнской нежности до истощения сил, опять зарывается в землю с шариком.

Четыре раза в течение двух дней жук борется с моим вмешательством и с трогательным терпением все снова устраивает разрушенное жилище. Я не счел удобным длить опыт дольше. Совестно подвергать материнскую любовь таким страданиям. Кроме того, нужно думать, что рано или поздно измученное, ошеломленное насекомое отказалось бы от новых работ.

Мои наблюдения этого рода многочисленны, и все они подтверждают, что мать, вынутая из земли со своим неоконченным произведением, опять зарывается с неутомимым рвением и кладет в верное место еще не оконченный и не населенный шарик. В ней как бы присутствует какое-то непобедимое упорство. Будущее расы требует, чтобы комок навоза был опущен в землю, и он будет туда опущен, что бы ни случилось.

Теперь вот оборотная сторона медали. Яичко снесено и в подземелье все приведено в порядок. Мать выходит. Я беру ее в момент выхода. Вынимаю также из земли ее грушу или навозное яйцо и кладу работу и работницу бок о бок на поверхность почвы в таких же условиях, как я это только что делал. Теперь в навозном шарике находится яичко, нежная вещь, которую может иссушить солнечный жар, проникнув через тонкую покрышку. Если оно четверть часа побудет на солнце, все погибло. Что же станет делать мать в таких опасных обстоятельствах?

Она ровно ничего не делает! Она, по-видимому, даже не замечает присутствия предмета, который был так дорог ей накануне, когда яичко не было еще отложено. Совершенно оконченная работа не интересует ее. Мать интересует теперь одно: поскорее уйти. Я вижу это ясно по тому, как она ходит взад и вперед около ограды, держащей ее в плену.

Так проявляет себя инстинкт: он старательно зарывает в землю безжизненный комок и покидает на поверхности земли комок, оживленный присутствием яичка. Для него работа, которую надо сделать,—все, а работа оконченная—ничто. Он видит будущее и не знает прошедшего.