Сведениями о жизни этих насекомых я обязан брату Жюдюльену, из коллежа в Буэнос-Айресе. Я бы задел его скромность, если бы распространился о том, сколь многим я ему обязан. Скажу только, что при моих указаниях его глаза заменяли мои. Он ищет, находит, наблюдает и посылает мне свои заметки и находки. Таким путем и я работаю с ним вместе, при помощи переписки, в пампасах Аргентины.

Для начала рассмотрим жука блестящего фанея (Phanaeus splendidulus Fb.), соединяющего в своей окраске блеск меди с зеленым сиянием изумруда. Удивляешься, глядя на эту драгоценность, нагружающую себя нечистотами. Это— драгоценный камень в навозе (рис. 45).

Переднеспинка у самца с широкой выемкой и острыми плечами; на лбу рог, который может поспорить с рогом испанского копра. Столь же богатая металлическим блеском, его подруга не имеет таких причудливых головных уборов, являющихся у навозников Ла-Платы, как и у наших, исключительным достоянием мужского пола.

Ну, так что же умеет делать блестящий иностранец? Совершенно то же самое, что делает у нас лунный копр. Так же, как и последний, он, поселившись под лепешкой навоза, лепит под землей яйцеобразные хлебы. Ничто не забыто: округленная поверхность, доставляющая наибольший объем при наименьшей поверхности затвердевшая корочка, предохраняющая от слишком быстрого высыхания; конечное горлышко, в которое помещается яйцо в колыбели; в конце колыбели волокнистая затычка, допускающая проникновение необходимого для зародыша воздуха

Все это я видел здесь и опять вижу там, на другом конце света. Жизнь, управляемая неизменной логикой, повторяется в своих проявлениях, так что истина одной широты не может быть ложью на другой. Устроившись под обширной навозной лепешкой быка, фаней должен бы, казалось, извлечь из нее большую добычу и наполнить свою нору многими овоидами, подобно лунному копру. Однако он не делает ничего подобного, предпочитая блуждать от одной лепешки к другой и извлекая из каждой материал только для одного шара, которые потом предоставляются по одному для насиживания земле. Он чужд бережливости даже тогда, когда разрабатывает произведения овцы вдали от травянистых лугов Буэнос-Айреса.

Не зависит ли это от того, что драгоценный камень пампасов не ведает сотрудничества отца? Я не смею настаивать на этом, так как испанский копр опроверг бы меня. Он показал бы, что мать может одна заниматься устройством семьи и все-таки населяет свой единственный погребок несколькими шарами. У каждого есть свои обычаи, тайна которых от нас ускользает.

А вот еще двое жуков—мегатопы: двухцветный и средний (Megathopa bicolor Guer и M. intermedia Guer.), имеющие некоторое сходство по своей внешности со священным скарабеем, черная как смоль, окраска которого заменяется у них черной с голубым отливом (рис. 47). Кроме того, переднеспинка первого, т.е. двухцветного, имеет медный отлив. С своими длинными ножками, лучисто зазубренными головными щитками, приплюснутыми надкрыльями, они представляют слабое воспроизведение знаменитого катальщика шаров.

Они обладают также и его умением. Произведения их также род груш, но сделанных с гораздо более простодушным искусством, с почти коническим концом, без изящного выгиба . Как бы то ни было, работа мегатопов соответствует в основах работе других катальщиков шаров.

Вот четвертый- больбит: он вознаградит нас за повторения хотя и расширяющие поле наблюдений, но не открывающие ничего нового. Это красивое насекомое в металлической одежде, зеленой или медно-красной, в зависимости от того, как на него падает свет. Его четырехугольные очертания и длинные передние зазубренные ножки приближают его к нашим опитам.

В его лице цех навозников является в совершенно неожиданном виде. Нам были до сих пор известны месители мягких навозных хлебов, и вот теперь являются такие, которые, чтобы лучше сохранить свой хлеб свежим, обращаются к гончарному искусству и, делаясь горшечниками, обрабатывают глину, покрывая ею пищу личинок. Раньше наших хозяек, раньше всех сумели они предохранять провизию от засыхания во время летнего зноя, помещая ее в кувшины.

Произведение больбита—овоид, мало отличающийся от овоида копра, но вот где проявляется изобретательность американского жука. Внутренняя часть, из обычного навоза коровы или овцы, облеплена снаружи слоем глины совершенно однородным и сплошным, из которого выходит прочный горшок, вплотную наполненный своим содержимым, без малейшей скважины на месте соединения. Последняя подробность объясняет нам способ работы. Когда питательный овоид изготовлен посредством общепринятого способа мешания навозного теста и яйцо положено в колыбель вылупления, больбит набирает охапками соседнюю глину и, накладывая ее на шар, плотно к нему прижимает. Когда работа окончена, маленький горшок кажется сделанным на гончарном круге и может поспорить с нашими в правильности .

На остром конце овоида находится, как и следует, колыбель, где лежит яйцо. Как будет доставлена зародышу и молодой личинке возможность дышать под этим глиняным покровом, не допускающим притока воздуха? Не беспокойтесь: горшечник очень сведущ в своем деле. Он остерегается покрывать острый конец жирной землей, здесь глина заменяется деревянистыми волокнами, кусочками непереваренного сена, уложенными один на другом в некотором порядке и образующими над яйцом как бы крышу соломенного шалаша. Через этот грубый покров доступ воздуха обеспечен.

Шар больбита: целый и продольно вскрытый для показа глиняной оболочки, колыбели с яйцом и волокнистой отдушины над ней

Задумываешься над этой глиняной штукатуркой, предохраняющей от порчи свежие припасы, и над этой отдушиной, заткнутой пучком соломы, чтобы оставался свободный доступ воздуху и одновременно заграждался вход. Вечный вопрос, каким образом насекомое приобрело такое основа-отельное искусство?

Ни одно не забывает двух основных требований: безопасности личинки и легкости проветривания; ни одно, даже и нижеследующее, искусство которого открывает нам новые горизонты. Это навозник Лакордэра (Gromphas lacordairii Dej.), как и предыдущее насекомое, изящный навозный жук, темно-бронзовый, коренастый, четырехугольной формы, как наш бизон, с которым он почти одного роста. Он, по крайней мере в общих чертах, придерживается и его способа работы.

Его норка разветвляется на небольшое число ветвей, с личинкой в каждой. Пища каждой из них состоит из запаса коровьего навоза, в дюйм величиной. До сих пор работа его сходна с работой бизона, но дальше идет не сходство, а глубокое различие, странное и не имеющее ничего общего с тем, что показывают нам навозники наших стран.

Наши делатели колбас, бизоны и геотрупы, помещают яйцо в нижнем конце колбасы, а их пампасский соревнователь придерживается совершенно противоположного: он кладет яйца сверх провизии, на верхнем конце колбасы. Здесь, чтобы кормиться, личинка не должна подниматься наверх, а, напротив, должна спускаться.

Яйцо больбита не лежит непосредственно на самой провизии, но помещено в глиняной ячейке, стенки которой имеют в толщину два миллиметра. Эти же стенки составляют и плотную крышку для питательной колбасы, образуя над ней сводчатый потолок. Таким образом, зародыш заперт в глиняной коробке и лишен возможности сношений со складом провизии, прочно закрытым. Новорожденная личинка должна продолбить глиняный пол и проделать в нем лазейку к находящемуся внизу пирогу (рис. 51).

Суровое начало для слабых челюстей, хотя преграда и состоит из тонкой пластинки. Для чего это препятствие? Оно имеет, несомненно, свои основания.

Раз личинка родится на дне крытой посуды и должна грызть кирпич, чтобы добраться до кладовой со съестными припасами, то этого, наверно, требуют какие-нибудь условия продолжения рода. Но какие? Их можно было бы изучить только на месте, а я владею лишь несколькими гнездами, мертвыми предметами, расспрашивать которые затруднительно. Вот что, однако, можно заметить. Нора громфа неглубока, и ее короткие колбаски очень подвержены опасности высыхания. Чтобы предотвратить эту опасность, нет ничего более разумного, как замкнуть жизненные припасы в безусловно непроницаемые сосуды.

Итак, приемник вырыт в непромокаемой земле высокого качества, однородной, без гравия и без примеси песка. Вместе с крышкой, служащей дном круглой комнаты, в которой помещается яйцо, это углубление делается урной, содержимое которой, даже под жарким солнцем, надолго предохранено от высыхания. Как бы ни запоздало вылупление, новорожденный, пробив дно, будет иметь у рта свежую пищу, как будто заготовленную сегодня. При этом, однако, вместо детской кашки, которой требует его слабый желудок, он должен жевать для начала кирпич. Ведь его можно бы избавить от этой работы, если бы яйцо непосредственно лежало на провизии, внутри футляра. Наша логика идет здесь по ложному пути, она забывает главное условие, которым насекомое не пренебрегает. Зародыш дышит. Воздух необходим для его развития, а в урну из жирной земли с прочными стенками невозможен доступ воздуха. Поэтому личинка должна родиться вне склада провизии.

Согласен. Но в отношении дыхания личинка ничего не выигрывает, будучи замкнута сверх провизии в глиняном сундуке, настолько же непроницаемом, как и самый кувшин. Рассмотрим дело поближе, и удовлетворительный ответ явится.

Колыбель вылупления имеет стены, старательно сглаженные внутри. Мать в своем боязливом старании придала им гладкость гипсовой штукатурки. Только свод шероховат, потому что строительные работы производились извне и нельзя было достать до внутренней стороны свода, чтобы выгладить и ее. Более того: в середине этого гнутого потолка с горбиками припасена узкая скважина. Вот она—отдушина для проветривания, допускающая обмен воздуха в коробке.

Это отверстие было бы пагубным, если бы оно было совершенно свободным: какие-нибудь грабители воспользовались бы им, чтобы проникнуть в сундучок. Мать предусматривает опасность и загораживает отдушину затычкой из навозных волокон, легко проницаемой для воздуха.

Итак, работа громфа замечательна, но среди его земляков я знаю, однако, таких, которые превосходят и его в находчивости. Таков навозник милон (Phanaeus milon Blanch.), великолепное насекомое, все голубовато-черное. Переднеспинка самца поднимается мысом (рис. 52). На широкой и короткой голове его плоский рог, заканчивающийся тремя зубчиками. У самки это украшение заменяется простыми морщинами. У обоих головной щиток с двойным зубцом—наверно, орудие для копания земли, а также и для разрезания ее. По своему четырехугольному коренастому, сильному сложению насекомое напоминает онита Оливье (Onitis Olivieri Jil.), одну из редкостей окрестностей Монпелье .

Если бы сходство строения влекло за собой тождество производств, то можно было бы без колебания приписать милону такие же колбасы, как у бизона, или, еще лучше, толстые и короткие [колбасы, которые изготовляет онит Оливье. Ах, телосложение плохой указатель, если дело идет о насекомых! Милон отличается искусством делать шары: более правильных и главное—более объемистых не дает и священный скарабей.

Коренастое животное удивляет меня изяществом своих произведений. Это безупречная геометрия: они немного сжаты кверху, и кажется, что образцом для них был какой-нибудь плод индийской бутылочной тыквы, тем более что горлышко открыто, a округлость разукрашена вычурными узорами—следами лапок жука. Шар величиной с куриное яйцо или даже более. Очень любопытная работа и даже редкого совершенства, в особенности если принять во внимание четырехугольное сложение работника. Нет, еще раз нет, орудие не делает художника, как у навозных жуков, так и у нас. Чтобы руководить лепщиком, есть нечто лучшее, чем рабочее орудие, есть то, что я недавно называл, есть шишка, гений животного.

Милон смеется над затруднениями. Он даже делает лучше и смеется над нашими классификациями. Говоря «навозник», подразумевают усердного любителя навоза. Л он нисколько не нуждается в нем ни для себя, ни для своих. Ему нужна сукровица трупов. Его можно встретить под трупами птицы, собаки, кошки, в обществе так называемой падали. Кувшин, рисунок которого я даю, валялся на земле под останками совы.

Пусть кто хочет объяснит это соединение вкусов могильщика с искусством навозника. Что же касается до меня, то я от этого отказываюсь, так как сбит с толку вкусом, которого никто не мог бы заподозрить даже по наружному виду насекомого.

Я знаю в моем соседстве одного навозного жука, только одного, также потребляющего остатки трупов. Это один онтофаг (Onthcphagus ovatus L.), частый посетитель мертвых кротов и кроликов, но все же он не пренебрегает и навозом, среди которого пиршествует, как и остальные онтофаги. Может быть, здесь существует двоякое питание: для взрослого насекомого навозная пища, а для личинки— падаль.

Рассмотрим ближе работу милона. Бутылочные тыквы прибыли ко мне совершенно засохшими. Они почти так же тверды, как камень; цвет их приблизительно светлого шоколада. Ни снаружи, ни внутри не видно через лупу ни малейших остатков сена, удостоверяющего присутствие травянистых веществ. Состав шара сразу довольно трудно определить.

Если потрясти его—в нем раздается некоторый стук, как в скорлупе сухого плода, ядро которого лежит свободно. Концом ножа я бережно вскрываю бутылочную тыкву. Под однородной стенкой, толщина которой в самом объемистом из трех моих образчиков достигает до 1/2 вершка (2 см), находится круглое ядро, совершенно заполняющее полость, но без всякой связи с оболочкой. Маленькое свободное пространство около этого ядра объяснило мне те звуки, которые я слышал, сотрясая предмет.

Цвет и общий вид ядра не отличаются от оболочки. Разбив его и очистив, я узнаю в его кусках крошечные частички костей, клочья пуха, полоски кожи, лохмотья мяса, и все это смешано с земляной массой, похожей на шоколад. Это тесто, очищенное при помощи лупы от трупных частиц и положенное на горящий уголь, сильно чернеет, покрывается блестящими пузырьками и выбрасывает струю едкого дыма, по которому так хорошо распознается жженое животное вещество. Значит, вся масса ядра сильно пропитана сукровицей. Оболочка также чернеет при сжигании, но не так сильно: она еле дымится и не покрывается пузырьками, черными как смоль; наконец, она нигде не содержит в себе трупных лохмотьев, какие были во внутреннем ядре. В обоих случаях после сжигания остается тонкая красноватая глина.

Этот убедительный анализ поясняет нам, из чего состоит кухня милона. Начинку шара составляют измельченные части трупа, связанные тонкой глиной, пропитанной сукровицей. Начинка эта покрыта оболочкой из той же глины, но менее богатой животными выделениями. Последняя украшена сетью следов от лапок насекомого.

Сверх пищевого ядра, при основании шейки, устроено круглое помещение в глиняной оболочке. Довольно толстый пол отделяет его от пищи. Это—колыбель вылупления. Тут снесено яйцо, которое я нахожу на месте, но засохшее. Личинка, чтобы добраться отсюда до пищи, должна сперва сделать лазейку в стенке, разделяющей оба этажа. Действительно, позднее, когда личинка находится уже в комке пищи, пол колыбели оказывается пробитым.

Остается вопрос о дыхании зародыша. И это предусмотрено. В шейке кувшина проходит по оси канал, сквозь который едва может пройти тонкая соломинка. Внутри этот канал расширяется при входе в колыбель и снаружи, на кончике шейки, он также расширяется. Вот и труба для проветривания, защищенная от врагов своей чрезвычайной узостью и пылинками, которые немного засоряют ее, не затыкая совсем. Это чудесно по своей простоте. Если подобное здание есть следствие случайности, надо согласиться, что слепая случайность одарена странной предусмотрительностью. Как поступает такое неуклюжее животное, чтобы исполнить столь нежную и совершенную работу? Я таким образом представляю ход работы.

Встречается маленький труп, сукровица которого размягчила под ним глину. Насекомое набирает некоторое количество этой глины сообразно с богатством находки. Если липкого вещества много, жук набирает его побольше, и сундук с провизией от этого только выигрывает в прочности. Тогда получаются чрезвычайно большие кувшины, больше куриного яйца, с оболочкой шире полувершка (рис. 55). Но такая масса, надрывая силы насекомого, лепится плохо и сохраняет в своем внешнем виде неуклюжесть слишком обременительной работы. Если материала мало, насекомое ограничивает свой сбор самым необходимым, и тогда, более свободное в своих движениях, оно достигает того, что создает кувшин великолепной правильности.

Глина, вероятно, сначала месилась в шар, затем приводилась при помощи выдавливания к виду обширного кубка, который давлением передних ног и головы делался очень плотным. Так поступают копр и скарабей, устраивая на своем круглом шаре колыбель, в которую надо будет положить яйцо прежде окончательной отделки овоида или груши.

В этой первой части работы милон просто горшечник. Затем он делается колбасником. Своими зубчатыми ножками он отрезает и отпиливает несколько мелких лохмотьев от гниющего животного и перемешивает их с глиной, выбранной из мест, где много сукровицы. Все, размягченное со знанием дела, образует шар, рассчитанный на нужды личинки, приблизительно постоянного объема, независимо от окончательной величины всей бутылочной тыквы. Шар этот кладется в чашу из глины, широко открытую. Вложенный без давления, шар остается свободным, лишенным всякой связи со своей оболочкой. Тогда возобновляется работа гончара.

Насекомое надавливает на толстые края глиняной чаши, плющит их и приближает к ядру, которое в конце концов оказывается заключенным в оболочку, тонкую вверху, а во всех остальных местах представляющую собой толстую стенку. Над тонкой верхней оболочкой оставлен толстый круглый венчик, который, в свою очередь, превращается потом в полость в форме полушара, куда немедленно кладется яйцо. Работа кончается сплющиванием и сближением краев маленького полушария, которое закрывается и образует колыбель яйца. Вот здесь-то требуется особенно тонкая ловкость. В то самое время, когда закрывается колыбель, надо, все сжимая глину, оставить по направлению оси канал, который будет давать проход воздуху.

Этот узкий проход может легко замкнуться, если давление будет плохо рассчитано, и потому создание его представляется мне делом чрезвычайной трудности. Самый искусный из наших горшечников не справился бы с ним без помощи иглы, которую бы он затем вынул. Насекомое, род движущейся машины, даже не подумав об игле, проводит сразу свой канал через толстый бугорок.

Бутылочная тыква кончена во всех подробностях, остается разукрасить ее. Это достигается терпеливыми поправками, сглаживающими бугорки и оставляющими следы, тождественные тем, которые делал доисторический горшечник на своих пузатых кувшинах концом мизинца. Вот и это дело окончено. Работа возобновляется под другим трупом, так как для каждой норы полагается одна бутылочная тыква и не больше, так же, как и у священного скарабея с его грушами.

Еще один из пампасских мастеров: совершенно черный и ростом с самых крупных из наших онтофагов, на которых он очень похож своим общим телосложением. Это копробий (Coprobius bispinus Germ.), который также пользуется трупами, если не для себя, то для своей семьи.

Его способ приготовления шаров представляет собой нечто оригинальное. Его произведение, усеянное, как и предыдущее, следами лапок, представляет собой кувшин богомольца, кувшин с перехватом посредине . Из двух частей, соединенных шейкой, довольно отчетливо перехваченной, верхняя, меньшая, содержит в себе колыбель с яйцом и снабжена пористым потолком; нижняя, большая, представляет склад провизии. Положенный на горящий уголь, состав этого двойного кувшина чернеет, покрывается блестящими пузырьками, похожими на бисер черного янтаря, распространяет дым, имеющий запах жареного мяса, и дает в остатке красную глину. В него, значит, входит глина и сукровица. Кроме того, в тесте кое-где рассеяны трупные остатки.

Этому маленькому трупному навознику, так же, как бизону, сизифу и лунному копру, известно сотрудничество отцов. В каждой норе помещается несколько шаров, при которых отец и мать всегда налицо. Они наблюдают за выводком и постоянными поправками поддерживают хорошее состояние провизии, которой угрожают трещины и засыхание.

Сношения с пампасами не доставили мне больше ничего достойного внимания. Впрочем, Новый Свет беден катальщиками шаров, ему не сравниться в этом отношении с Сенегалом и с областью Верхнего Нила, представляющими рай для копров и скарабеев. Тем не менее мы обязаны ему драгоценными сведениями: разряд, который обыкновенно называется навозными жуками, делится на два цеха: потребителей навоза и потребителей трупов.

За редкими исключениями последние не имеют представителей в наших странах. Я уже назвал одного европейского маленького онтофага (О. ovatus L.), как любителя трупов, и мои воспоминания не наводят меня на другого подобного. За такими вкусами надо отправиться в другой свет.

Это путешествие в пампасы приводит к заключению довольно важному. В другом полушарии, с противоположными временами года, с другим климатом, с другими жизненными условиями, живут навозные жуки, нравы и произведения которых представляют собой, в главных чертах, нравы и произведения наших. Продолжительное изучение и притом веденное не через вторые руки, как мое, широко увеличило бы список подобных работников.

Но не только на травянистых равнинах Ла-Платы действуют согласно приемам, употребляемым у нас, месители навоза; можно утверждать, не опасаясь ошибиться, что великолепный эфиопский копр и толстые сенегальские скарабеи работают так же, как и наши.

То же самое тождество производства существует и у других отрядов насекомых, как бы ни была далека их родина. Книги сообщают об одной осе— пелопее на Суматре, которая так же усердно охотится за пауками, как и наши пелопеи, строит свои ячейки из грязи внутри человеческих жилищ и так же пристрастна к висящим тканям оконных занавесок, служащих подвижными опорами для ее гнезд. Из тех же книг я узнаю, что другая оса—мадагаскарская сколия дает каждой из своих личинок объемистую личинку носорога, как и наши сколии. В Техасе оса пепсис, могучий охотник, родственник каликурга, охотится за опасным тарантулом и соперничает в смелости с нашим.

Ничего нет удобнее, как ссылаться на влияние среды, чтобы заставлять животное изменяться сообразно с нашими теориями. Это дает кажущееся объяснение необъяснимому. Но так ли могущественно это влияние, как о нем говорят? Я допускаю, что оно в некоторой степени определяет рост, масть, окраску, внешние мелочи. Идти дальше значило бы искажать действительность. Если среда делается слишком требовательной, то животное протестует и скорее погибает, чем изменяется. Если среда действует мягко—животное, хорошо ли, худо ли, применяется к ней, но оно непреоборимо отказывается перестать быть тем, что оно есть.

Насекомое настолько же покорно давлению окружающего, насколько могут быть покорны ему органы, служащие насекомому в его деятельности. Неисчислимые ремесленные цехи делят между собой работу мира насекомых; и всякий член одного из этих цехов подчинен правилам, которых не может превозмочь ни климат, ни широта, ни еще более значительные изменения в строе жизни. Посмотрите на навозных жуков пампасов. На противоположной стороне земли в их обширных заливных пастбищах, столь отличных от наших тощих лужков, они следуют, без значительных изменений, приемам своих европейских собратьев. Глубокое изменение среды не изменяет ни в чем основ производства. На юге и на севере, у антиподов, так же как и здесь, всякий копр делает овоиды с яйцами в тонком конце; всякий скарабей лепит груши и кувшины с колыбельками вылупления в шейке; но, смотря по временам года и местности, обрабатываемое вещество может сильно изменяться, соответственно тому, доставлено ли оно быком, лошадью, овцой, человеком и многими другими.

Не будем из этих различий делать заключения об изменениях в инстинкте: это значило бы видеть соломинку и не замечать бревна. Искусство навозного жука не изменяется, из какого бы источника он ни черпал свой материал. Вот поистине неподвижный инстинкт, вот глыба, которую не пошатнуть нашим теориям.

И зачем бы изменялся этот инстинкт, такой последовательный в своей работе? Где бы он мог найти лучшее приспособление? Несмотря на меняющиеся в том или ином направлении орудия производства, он приводит всякого навозного ваятеля к шарообразной форме—основному зданию, слегка изменяющемуся в зависимости от положения яйца. С самого начала, без помощи циркуля, без механического катания, не передвигая предмет с его места, все они достигают того, что выделывают шар, прочный и тончайшей работы, в высшей степени приспособленный для благосостояния личинки. Бесформенной глыбе навоза, не причиняющей хлопот, все предпочитают дорогостоящий шар, как самую лучшую форму, лучше всего применимую для сохранения энергии, идет ли речь о солнце или о колыбели навозного жука.

Некогда энтомолог Мак-Лэй дал скарабею имя гелиокантара— солнечного жука. Что имел он тогда в виду? Лучистые зубцы головки или блеск насекомого при ярком свете? Не вспомнился ли ему, скорее, символ египтян—скарабей на фронтонах храма, поднимающий к небу шар с личинкой—изображение солнца? Сопоставление больших небесных тел с смиренными шариками насекомого не отвращало от себя древних мыслителей берегов Нила. Для них высшая степень величия находила себе отражение в чрезвычайном ничтожестве. Были ли они очень неправы?

Нет, потому что произведение делателей шаров задает важный вопрос тому, кто умеет размышлять. Оно ставит нас перед таким выбором: или оказать приплюснутому черепу навозного жука чрезмерную честь, приписав ему способность решения геометрической задачи о сосуде для сбережения припасов; или же обратиться к гармонии, правящей миром во всей цельности под наблюдением разума, который, ведая все, все провидит.