Эмпуза

Эмпуза

Море—первоначальный источник жизни хранит еще в своих глубинах те странные существа, которые были первыми опытами творения; суша, менее населенная, но более способная к совершенству, почти совсем утеряла эти древние существа. То немногое, что еще остается на ней, принадлежит, по большей части, к простейшим насекомым, с очень неразвитым строительным искусством и с крайне простым превращением. В нашей местности представителями этих насекомых являются богомолы—богомол обыкновенный, со своими интересными нравами и странным строением тела, и эмпуза (Empusa pauperata Latr.), составляющая предмет настоящей главы .

Личинка ее—самое странное создание, слабое, вихляющееся и такой странной формы, что не знающий ее человек не решится взять ее в руки. Дети в моей местности назвали ее чертенком. Ее встречаем изредка, весной—до мая, осенью и иногда зимой, если солнце ярко светит. Любимое жилище этой зябкой личинки—жесткая трава сухих местностей или низкий кустарник, где она живет под прикрытием какой-нибудь кучи камней.

Дадим краткое описание ее наружности. Брюшко всегда приподнятое и загнутое так, что кончик его, расширяющийся в виде лопаточки, касается спины. Заостренные пластинки, расположенные тремя рядами, торчат на нижней его стороне, сделавшейся верхней, потому что она перевернулась кверху. Насекомое опирается на четыре длинные ножки, вооруженные на бедрах, в месте соединения последних с голенью, округлой пластинкой, похожей на лезвие широкого ножа.

Над этим брюшком возвышается на четырех ножках, поднимаясь почти отвесно, твердая и несоразмерно длинная передняя часть туловища, круглая и тонкая, как соломинка; к переднему концу ее прикреплена пара хищных, хватательных ног, подобных тем, какие имеет богомол. Здесь есть конечный гарпун, острые иглы и жестокие тиски, с зубчатыми, складными пилами, которым не хватает только больших размеров для того, чтобы быть страшным орудием пытки. Причудливая голова подходит к этому вооружению. Остренькая мордочка с изогнутыми усами, которые снабжены отросточками; глаза большие, выступающие; между глазами острый отросток, а на лбу что-то невероятное, вроде высокой и раздвоенной митры, с острыми расходящимися концами. Для чего личинке такой чудовищный волшебный чепец? Мы узнаем это, когда увидим ее на охоте. В окраске личинки преобладает сероватый цвет. К концу личинкового состояния, после нескольких линек, начинает замечаться более богатая окраска взрослого насекомого, появляются пояски еще очень неопределенные—зеленоватые, белые и розовые. По усикам уже различаются два пола. Будущие матери имеют нитевидные усики, а у будущих самцов они раздуваются в виде веретена, с более толстой нижней частью, образующей чехол, из которого позднее выйдут изящные султаны.

Таково сказочное животное. Если вы его встретите между кустов, вы увидите, как оно вихляется, раскачивая головой, причем митра вертится, как на шпиле; смотрит на вас, как будто все понимает, и поворачивает голову через плечо. На его острой мордочке, кажется, читаешь хитрое выражение. В октябре я набираю под металлическую сетку порядочное их количество.

Как их кормить? Мои эмпузы очень малы: им месяц или два— самое большее. Я предлагаю им кобылок подходящей величины, самых маленьких, каких мог найти. Они не хотят их. Даже больше: они испугались кобылок. Если какая-нибудь кобылка мирно приблизится к одной из эмпуз, то бывает плохо принята. Острая митра нагибается и легко отбрасывает кобылку. Значит, волшебный чепец—это оборонительное оружие.

Я даю личинкам живую домашнюю муху. Она съедена без колебаний. Как только муха проходит вблизи чертенка, держащегося настороже, он поворачивает голову, изгибает туловище и, закинув переднюю ногу, хватает муху и сдавливает ее между своими двойными пилами. Кошка не с большей ловкостью хватает когтями мышь.

Как ни мала эта дичь, ее хватает на один день, часто даже на несколько дней. Вот первая неожиданность: эти животные, так жестоко вооруженные, крайне воздержанны в пище. Я думал, что они страшные обжоры, а они довольствуются небольшими и редкими приемами пищи, так проходит осень: эмпузы со дня на день едят все меньше и меньше и сидят неподвижно, уцепившись за металлическую сетку. Их воздержанность в пище для меня удобна, так как мухи попадаются все реже и реже, и наступает время, когда я был бы в большом затруднении, если бы нужно было заготавливать им пищу.

В течение трех зимних месяцев они остаются в полной неподвижности. Если погода хорошая, то я выставляю время от времени садок на окно, освещенное солнцем, и тогда пленницы разминают немного члены, раскачиваются, решаются переменить место, но голод в них не пробуждается. Редкие мушки, которых я случайно ловлю, не привлекают их. Для них является правилом—проводить зиму в полном воздержании.

Мои садки показывают мне, что должно происходить зимой в естественных условиях. Укрывшись в трещины камней на солнечной стороне, молодые эмпузы ожидают в оцепенении возвращения тепла. Иногда, в солнечную погоду, они решаются выйти из своего убежища, чтобы посмотреть, приближается ли весна.

Она действительно приближается. Наступает март. Мои узники начинают двигаться и линяют. Им нужна пища. Опять начинаются мои заботы о кормлении. Домашней мухи еще нет. Я начинаю предлагать личинкам более ранних двукрылых—эристалей. Эмпуза не хочет их. Для нее это слишком крупная и сильная дичь. Она защищается от эристалей ударами митры. Несколько очень молодых, нежных кузнечиков приняты охотно. К несчастью, подобная дичь редко попадается в мой садок. Приходится личинкам воздерживаться от пищи до появления первых бабочек. Когда же эти появятся, то главную пищу личинок эмпузы будет составлять белая капустная бабочка—капустница. Как только я бросаю живую капустницу под колпак, эмпуза кидается на нее, но тотчас оставляет, не будучи в состоянии ее одолеть. Большими своими крыльями бабочка дает ей такие толчки, что она принуждена выпустить ее. Я прихожу на помощь ее слабости и обрезаю ножницами крылья бабочке. Тогда эмпуза схватывает ее и начинает грызть, но съедает только голову и верх туловища бабочки; остальное: жирное брюшко, большая часть туловища, ножки и, наконец (это само собой разумеется), остатки крыльев, остаются нетронутыми.

Является ли это следствием выбора более сочных и нежных кусков? Нет, потому что брюшко сочнее, а эмпуза не ест его, тогда как муху съедает до крошки. Это военный прием. Здесь я опять вижу охотника, парализующего дичь в затылок. Действительно, я замечаю, что всякая дичь, какая бы ни была: муха, кобылка, кузнечик, бабочка—всегда бывает поражена в шею сзади. Первый укус направлен в точку, скрывающую мозговые узлы; от этого происходит внезапная неподвижность, дающая возможность в полном спокойствии поедать добычу.

Итак, слабая личинка обладает также способностью парализовать добычу, прокусив ей затылок. Она продолжает грызть вокруг этой точки, и потому у бабочки исчезает верхняя часть туловища и голова, а тем временем охотник насыщается, и остальное падает на землю, как излишнее. Муравьи воспользуются остатками.

Прежде чем описывать превращение, надо разъяснить еще одно обстоятельство. Молодые эмпузы всегда одинаково держатся под колпаком. Уцепившись коготками четырех задних лапок за металлическую сетку, они висят неподвижно спиной вниз, причем вся тяжесть тела поддерживается четырьмя ножками. Если личинка хочет переместиться, то передние гарпуны раскрываются, вытягиваются, цепляются за сетку и подтягивают тело. По окончании короткой прогулки передние ноги хищницы складываются на груди. Вообще, только четыре задние ноги почти всегда поддерживают висящее животное. В моих садках эмпузы остаются в этом положении десять месяцев кряду, и в таком положении она охотится, ест, дремлет, меняет кожу, спаривается, кладет яйца и умирает. Она прицепилась к сетке молодой, а падает оттуда старой, прожив всю жизнь и превратившись в труп.

В естественных условиях дело происходит не совсем так. Насекомое сидит на кустах спиной вверх и принимает опрокинутое положение только в редких случаях. Тем замечательнее неестественное, продолжительное положение эмпузы в моем садке. Оно напоминает летучих мышей, висящих головой вниз, уцепившись задними лапками за потолок своего убежища. Особое строение пальцев помогает птице спать на одной ноге, автоматически обхватывающей качающуюся ветку. У эмпузы не замечается ничего подобного этому механизму. Конец ее лап имеет обыкновенное устройство: там находится только двойной коготок и больше ничего.

Я желал бы, чтобы анатомия показала мне в действии эти лапки, более тонкие, чем нитка, те мускулы, нервы и сухожилия, которые управляют коготками и держат их в течение десяти месяцев закрытыми без устали, во время бодрствования и во время сна. Если какой-нибудь тончайший скальпель займется этой задачей, то я ему укажу еще более странные примеры—именно: положение некоторых перепончатокрылых во время ночного покоя.

Одна аммофила с красными передними лапками (Ammophila holosericea Fb.) часто встречается в моем саду в конце августа и выбирает местом ночного отдыха кайму из лавенды. В сумерки, в особенности после душного дня, перед грозой, я уверен, что найду там странную соню. Вот так странное положение для ночного отдыха! Стебель лавенды схвачен челюстями. Четырехугольная форма его дает более крепкую опору, чем дала бы круглая форма. На этой единственной опоре тело насекомого держится в воздухе, вытянутое, с подобранными ножками. Оно составляет прямой угол со стеблем, так что вся тяжесть тела поддерживается только усилиями челюстей.

Аммофила спит, вытянувшись в пространство при помощи челюстей. Только у этих животных могут быть подобные положения, переворачивающие наши понятия о покое. Если наступит гроза, если ветер начнет раскачивать стебель, спящая не беспокоится о том. Самое большее, что она сделает, это упрется немного передними ножками в качающуюся ветку. Но не одна аммофила спит в таком странном положении. Антидии, одинеры, эвцеры, особенно самцы, делают то же самое. Все они схватывают стебель челюстями и спят, вытянув в воздух тело и сложив ножки. Некоторые, самые крупные, позволяют себе опереться на ветку только концом брюшка, согнутого в дугу.

Посещение спальни некоторых перепончатокрылых не объясняет, однако, вопроса об эмпузе; оно возбуждает другой вопрос, не менее трудный. Именно, вопрос о том, что такое усталость и что такое отдых животной машины. В действительности покоя нет, кроме того, который кладет предел жизни. Напряжение никогда не прекращается: всегда какой-нибудь мускул работает, какое-нибудь сухожилие сокращается. Сон, который кажется возвращением к тихому несуществованию, сопровождается, как и бодрствование, усилиями—то работает лапка, то конец хвоста, то коготь, то челюсть.

К середине мая совершается превращение, и появляется взрослая эмпуза. От личинкового состояния она сохраняет острую митру, хватательные пилы, длинное предтулье, наколенники и тройной ряд пластинок на нижней стороне брюшка. Но теперь брюшко не загибается кверху крючком, и животное имеет более правильную фигуру. Большие крылья нежно-зеленого цвета, розовые на плечах, способны к полету у обоих полов. Самец, кокетливый пол, имеет перистые усики, похожие на усики некоторых сумеречных бабочек, шелкопрядов. По росту он почти равен подруге.

Несмотря на свой воинственный вид, эмпуза мирное животное, совсем не вознаграждающее затрат на ее воспитание. Помещенные под колпак, то по полудюжине, то попарно, они никогда не выходят из спокойного состояния. Как и личинки их, они воздержаны и довольствуются мухой — двумя в день.

Обжорливые насекомые буйны. Богомол, объевшись кобылками, легко раздражается и принимает боевое положение. Эмпуза, воздержанная на еду, не знает этих враждебных проявлений. Ссоры и взаимное поедание здесь совершенно неизвестны. Неизвестна также ужасная любовь. Самец здесь настойчив, предприимчив и долго добивается взаимности. Несколько дней он ухаживает за подругой, прежде чем добьется успеха. Супруг после того мирно удаляется и принимается за свои мелкие охотничьи делишки, не подвергаясь опасности быть съеденным супругой. Затем оба пола живут в мире, равнодушные друг к другу до середины июля. Тогда состарившийся самец охладевает ко всему, не охотится больше, ходит пошатываясь и, мало-помалу спускаясь с верхушки колпака, падает на землю и умирает. Другой самец—богомол кончает жизнь, не забудем этого, в желудке супруги.

Кладка яиц следует скоро за смертью самцов. Ко времен» устройства гнезда самка эмпузы не имеет такого большого брюха, как самка богомола. Все такая же тоненькая, легкая, способная к полету, она показывает тем, что потомство у нее будет немногочисленно. Яйцевая коробочка ее, устраиваемая на соломинке, на веточке или на обломке камня, имеет не больше 1/4 вершка в длину. Форма коробочки—трапеция, из меньших сторон которой одна несколько выпукла, а другая наклонена откосом (рис. 170). Обыкновенно на верхушке этого откоса возвышается нитевидный, отросток, напоминающий в более тонком виде конечную шпору гнезд богомола. Там застыла, вытянутая в нитку, последняя капля липкого вещества.

Очень тонкий слой сероватой обмазки, состоящей из высохшей пены, покрывает коробочку эмпузы, в особенности на верхней стороне. Под этой тонкой обмазкой, легко исчезающей, видно основное вещество гнезда—однородное, роговое, бледно-рыжего цвета. Шесть или семь слабых бороздок пересекают бока гнезда изогнутыми полосами. Во время вылупления появляется на верхней стороне коробочки дюжина круглых отверстий, расположенных рядами. Это выходные отверстия молодых личинок. Немного выступающая закраина отверстий продолжается от одного отверстия к другому в виде ленты с двойным рядом чередующихся отверстий. Очевидно, что эта волнообразно изгибающаяся лента есть следствие волнообразных движений яйцеклада во время работы, каждому отверстию соответствует ячейка, в которой помещаются стоймя два яичка. Следовательно, всего одна самка кладет около двух дюжин яиц.

Яйцевые коробочки эмпузы тощей:

Я не присутствовал при вылуплении и не знаю, предшествует ли здесь личинковому состоянию, как у богомола, переходная ступень, облегчающая освобождение. Очень может быть, что здесь ничего подобного нет, так все хорошо приготовлено для выхода. Над ячейками находятся очень короткие сени, свободные от всяких препятствий, закрытые только небольшим количеством пенистого вещества, очень ломкого и легко поддающегося челюстям новорожденных. При таком просторном проходе длинные лапки и тонкие усики не могут мешать выходу, и животное может обойтись без переходной ступени. Но так как я сам не видел вылупления, то ограничиваюсь только предположениями, хотя очень вероятными.

Еще одно слово о нравах, одно сравнение: у богомолов—борьба и поедание друг друга; у эмпуз — мирный нрав и пощада себе подобных. Откуда может происходить такое глубокое различие в нравах при одинаковом строении? Может быть, оно происходит от разницы в питании? Действительно, умеренность в пище смягчает характер, как у человека, так и у животного: обжорство делает нрав более грубым. Но откуда происходят у одного—обжорство, а у другого—умеренность, когда почти одинаковое строение должно бы, по-видимому, вести за собой одинаковые потребности? Богомолы повторяют нам на свой лад то, что говорили уже многие другие насекомые, а именно: склонности и способности не находятся под исключительным влиянием анатомии. Гораздо выше физических законов, управляющих веществом, стоят другие законы, управляющие инстинктами.

Комментарии закрыты