Плохая слава у паука: для большинства из нас это—противное, вредное животное, которое каждый спешит раздавить ногой. Натуралист противопоставляет этому ходячему мнению строительное искусство паука, его таланты ткача, его трагическую любовь и другие черты необыкновенного интереса. Да, паук очень достоин изучения, даже помимо научного интереса, но его считают ядовитым—вот его преступление, вот первая причина внушаемого им отвращения. Да, он ядовит, если под этим понимать то, что он вооружен двумя крючками, которыми быстро убивает маленькую добычу; но большая разница между способностью убить муху и причинить зло человеку. Как бы ни сильно действовал яд паука на насекомых, запутавшихся в роковую паутину, он совершенно несерьезен для нас, по крайней мере, это можно утверждать относительно большей части пауков наших стран.

Однако некоторых надо опасаться, и прежде всего черного паука—мальминьята, которого так боятся корсиканские крестьяне*. Я видел, как он растягивал в канавках свою паутину и смело кидался на более крупных, чем сам, насекомых; я любовался его костюмом из черного бархата с красными пятнами; о нем в особенности я слышал много рассказов, мало успокоительного характера.

* Latrodectus malmignatha Walk. (13-guttatus Rossi) известен своей ядовитостью также в наших южных губерниях и в киргизских степях, где его называют каракурт, или черный паук. Прим. ред.

В окрестностях Аячио и Бонифачио его укус считается очень опасным, иногда даже смертельным. Деревенский житель утверждает это, а медик не всегда решается отрицать. Итальянцы создали ужасную репутацию тарантулу, укус которого вызывает конвульсии и непроизвольные танцы. Чтобы вылечить от тарантизма — так называется болезнь от укуса тарантула—надо, говорят, прибегнуть к музыке как к единственному действительному лекарству. Даже есть специальные арии, которые особенно в таких случаях помогают; существует, следовательно, специально медицинская музыка и хореография. А разве нет у итальянцев тарантеллы, живого и скачущего танца, может быть, завещанного терапевтикой калабрийского крестьянина?

Следует ли относиться серьезно к таким странностям или же достаточно только посмеяться над ними? Я мало видел и потому колеблюсь. Ничто не говорит, чтобы укус тарантула не мог вызвать у слабых и очень впечатлительных людей нервное расстройство, которое можно облегчить музыкой; ничто не говорит, что выпотение, являющееся следствием быстрого танца, не может уменьшить болезненное состояние.

Тарантул пятнистобрюхий, с верхней и нижней стороны.

Далекий от смеха, я размышляю, когда калабрийский крестьянин говорит мне о своем тарантуле, другой—о траурном тередионе*, столь же, по его словам, опасном, а корсиканский земледелец о мальминьяте. Эти и некоторые другие пауки, может быть, и заслужили, хоть отчасти, свою ужасную репутацию.

Самый сильный из пауков моей местности, чернобрюхий, или нарбонский, тарантул** даст нам сейчас материал для суждения об этом. Я занимаюсь прежде всего инстинктом, но так как ядовитые крючки играют главную роль в воинственных маневрах охотника, то я, между прочим, говоря о их действии, буду останавливаться и на медицинской стороне. Нрав тарантула, его засады, его хитрости, его способы убивать добычу—вот что составляет предмет моего рассказа, а ему я предпошлю рассказ Л. Дюфура, один из тех рассказов, которые когда-то доставляли мне так много наслаждения и немало содействовали моему тесному сближению с насекомыми. Дюфур говорит об обыкновенном калабрийском тарантуле (Lycosa tarentula), которого ему пришлось наблюдать в Испании. «Тарантул этот,—говорит Дюфур,—живет охотнее всего в открытых, сухих, пустынных, необработанных местах, нагреваемых солнцем, и держится обыкновенно, по крайней мере будучи взрослым, в подземных ходах, которые он сам для себя роет. Норки его цилиндрические, около дюйма в диаметре, и углубляются на фут в землю; сначала ход его идет вертикально, но на 4—5 дюймах под поверхностью земли он загибается тупым углом и образует почти горизонтальную часть, которая потом опять переходит в отвесную. У начала второй трубки, т.е. у первого изгиба, и садится тарантул, как часовой, и ни на минуту не теряет из вида дверь своего жилища; в то время, когда я охотился за ним, я именно там видел всегда его блестящие, как бриллианты, глаза, светящиеся, как глаза кошки, в темноте.

Сверху, вокруг отверстия норки, обыкновенно возвышается трубочка почти в дюйм вышиной и иногда в два дюйма в диаметре, так что она шире самой норки. Это последнее обстоятельство очень удобно для того, чтобы паук мог расставить ножки, когда хватает добычу. Трубка составлена главным образом из сухих деревянных кусочков, соединенных небольшим количеством жирной глины и так артистически расположенных одни на других, что образуют возвышение в виде прямой колонны, внутренность которой есть полый цилиндр. Особенно способствует прочности этого передового бастиона то, что он покрыт внутри паутинной тканью, которая одевает и всю внутренность норки.

*Theridion lugubre Duf -разновидность того же черного паука.—Примеч. ред.

‘* Tarentula narbonensis Latr—водится и у нас, в Крыму.— Примеч. ред.

Легко понять, насколько должен быть полезен этот искусно сделанный покров для предупреждения обвалов и порчи норки, для содержания ее в чистоте и для того, чтобы облегчить тарантулу карабканье на свою крепость. Не у всякой норки существовал этот земляной бастион; при иных не было и следа его, потому ли, что он был разрушен непогодой, или потому, что тарантул не нашел подходящих материалов для постройки, или, наконец, потому, что архитектурный талант обнаруживается только у пауков, достигших полного физического и интеллектуального развития.

Постройкой входной трубки паук достигает нескольких целей: трубка предохраняет его жилище от наводнений и от падения в нее посторонних тел, которые, будучи нанесены ветром, могли бы засорить норку; наконец, она служит западней для мух и других насекомых, которыми тарантул питается.

Теперь скажем кое-что о довольно забавных охотах тарантула. Май и июнь—самое благоприятное для них время. В первый раз, как я открыл его норки, я тотчас же заметил в них самого хозяина, подстерегавшего добычу в первом этаже своего дома; но затем я проводил целые часы за вскрыванием его траншей, углубляясь через них до фута в плотную землю, и все не встречал тарантула. Я снова начинал ту же операцию в других норках и все так же безуспешно; для достижения моей цели мне нужна была кирка, а я находился далеко от какого бы то ни было жилья и вынужден был изменить план нападения, прибегнув к хитрости.

Мне пришла в голову мысль обмануть тарантула ложной приманкой, для чего я брал стебель злака с колоском и потихоньку двигал и тер им во входе в жилище. Внимание и желания тарантула были немедленно пробуждены. Очарованный приманкой, он подвигался размеренными шагами к колоску. Тогда я немного вытягивал колосок из дыры, чтобы не дать пауку времени для размышления; и он, как стрела, кидался иногда из своего жилища, вход в которое я спешил закрыть. Теперь тарантул, смущенный свободой, очень неловко избегал моих преследований, и я легко принуждал его войти в бумажную трубку, которую сейчас же закрывал.

Иногда, подозревая западню или менее голодный, тарантул держался настороже, неподвижно, на небольшом расстоянии от двери, выйти из которой он считал несвоевременным, и его терпение утомляло меня. В таком случае я употреблял следующую тактику. Изучив хорошо направление норки и положение паука, я втыкал в землю нож, в косом направлении, ниже тарантула, так, чтобы отрезать ему отступление, перегородив ножом норку. Мне редко не удавался удар, в особенности там, где земля была мягкая. В этом критическом положении испуганный тарантул или покидал убежище и выходил на простор, или же упорно оставался в неподвижности, став на дыбы на ноже. Тогда я быстро взрывал ножом норку и далеко выбрасывал землю и тарантула, которым и завладевал. Иногда я набирал таким образом до пятнадцати тарантулов в течение часа.

Тарантул, такой отвратительный и в особенности такой дикий на вид, очень способен к приручению, опыты чего я делал много раз. 7 мая 1812 года, во время моего пребывания в Валенсии, в Испании, я поймал, не ранив, довольно крупного самца тарантула и поместил его в стеклянный сосуд, который накрыл бумажной крышечкой с отверстием в центре, затянутым сеткой. На дне сосуда я поместил бумажную трубку, которая должна была служить постоянным жилищем паука. Паук быстро свыкся с заточением и скоро сделался настолько фамильярен, что приходил брать у меня из рук живых мух. Убив муху челюстными крючками, он не довольствовался тем, что высасывал ее голову, как это делает большая часть пауков, он мял все ее тело, постепенно забирая его в рот при помощи щупальцев, и потом выбрасывал подальше от своего жилья растертую кожицу. Поев, он чистил передними ножками щупальца и челюсти, как снаружи, так и внутри, и после того снова принимал свой обычный, серьезно-неподвижный вид. Вечер и ночь были для него временем прогулок; тогда я часто слышал, как он царапал бумагу своей трубки. Эти привычки подтверждают мнение, что пауки имеют способность видеть днем и ночью, как кошки.

14 июня мне нужно было покинуть Валенсию, и я оставался в отсутствии до 23-го. В течение всего этого времени тарантул голодал; тем не менее по возвращении я нашел его здоровым. С 20 августа я опять пробыл в отсутствии 9 дней, которые мой узник прожил так же без пищи и без вреда для здоровья. 1 октября я снова покинул тарантула без провизии, а 21 того же месяца, будучи в 20 милях от Валенсии, я послал за ним служителя и с сожалением узнал, что тарантула в сосуде уже не нашли; с тех пор я ничего не узнал о его судьбе.

Я окончу мои заметки о тарантуле кратким описанием странного сражения между этими животными. Два взрослых и сильных самца были помещены мной в один широкий сосуд; сделав несколько кругов, пытаясь убежать, они не замедлили стать, как по данному сигналу, в воинственные позы. Я с удивлением увидел, что они выбирали расстояние, серьезно выпрямлялись на задних ножках и как будто подставляли друг другу щиты перед грудью.

В течение нескольких минут они оба наблюдали, вызывая, без сомнения, друг друга взглядами, которые ускользали от моих глаз; после того они разом бросились один на другого, сцепились ножками и каждый старался в упорной битве уколоть другого крючками челюстей. От усталости ли или по соглашению они прервали на время бой; перерыв длился несколько минут, и каждый борец, отдалившись немного, опять стал в угрожающую позу и битва возобновилась с еще большим остервенением. Наконец, один из них был повален на землю и смертельно ранен в голову. Он сделался добычей победителя, который разорвал ему голову и сожрал ее. После этого странного боя я в течение нескольких недель сохранял живым тарантула-победителя».

В моей местности нет обыкновенного тарантула, но зато есть чернобрюхий тарантул, или ликоза нарбонская, вдвое меньшего роста, чем первый. С нижней стороны мой тарантул, в особенности на брюшке, черного, как бархат, цвета, с коричневыми полосками на верхней стороне брюшка и с серыми и белыми кольцами на ножках. Сухие каменистые места, поросшие выгоревшим от солнца тимьяном, составляют его любимое жилище. В моем пустыре есть до двадцати норок этого тарантула, и редко я прохожу мимо них, не взглянув вглубь, откуда, как бриллианты, сверкают четыре его глаза, а четыре других глаза, гораздо меньшей величины, невидимы на этой глубине.

Жилища их— это колодцы около фута глубиной, сначала вертикальные, а потом загибающиеся коленом. Средняя величина их диаметра— дюйм. Вокруг отверстия возвышается закраина, сделанная из соломинок, разных маленьких кусочков, даже из мелких камушков. Все это сдерживается паутиной. Паук часто ограничивается тем, что сближает сухие былинки соседних кустиков травы и скрепляет их паутинками, не отрывая от растения; часто также он делает эту постройку из маленьких камушков. Разница в материале обусловливается тем, что паук находит вблизи норки.

Вышина защитительной ограды также бывает различна. Иная ограда это башенка в дюйм вышиной, а другая—просто закраина. Все они скреплены паутиной и все имеют ширину равную ширине подземного канала, продолжение которого они составляют. Здесь нет, как в норках итальянского тарантула, расширения платформы, служащей для того, чтобы паук мог расставлять ножки. Норка чернобрюхого тарантула есть просто колодец, наверху которого возвышается сруб.

Если почва мягкая, однородная, то жилище тарантула не имеет изгибов и представляет прямую цилиндрическую трубку; а если местность каменистая, то форма жилья изменяется вследствие трудности рытья. В последнем случае нора бывает часто грубой извилистой пещерой, из стен которой там и сям выступают камни. Правильное или неправильное, но всегда жилье паука покрыто внутри шелковыми нитями, что предупреждает обвалы и облегчает пауку вылезанье из норки.

Для вытаскивания тарантулов из гнезд и ловли их я пользуюсь на моем каменистом пустыре следующими приемами: ввожу в норку, насколько возможно глубже, стебелек злака с мягким колоском, в который паук мог бы хорошо вцепиться, и поворачиваю на все лады мою приманку. Так как это постороннее тело задевает паука, то он, желая защититься, кусает колосок. Маленькое сопротивление дает знать руке, держащей стебель, что тарантул попался на удочку, что он схватил крючками конец соломинки. Тогда начинаю осторожно, медленно тащить к себе, а паук тащит вниз, упираясь ножками в стены. Наконец, я вытаскиваю его в вертикальный канал и тогда отклоняюсь сам как можно больше: если бы он меня увидел, то опять спустился бы, бросив приманку. Так, постепенно, я поднимаю его до входа. Это трудный момент. Если продолжать тихонько тащить паука, то, поняв, что его вытаскивают из норки, паук сейчас же возвратится к себе. Вытащить подозрительное животное этим способом невозможно. А потому, как только он показывается на уровне почвы, я сразу дергаю соломинку. Ошеломленный внезапным толчком, тарантул не успевает выпустить добычу, и он выброшен на несколько дюймов от жилья, вместе с колоском, к которому прицепился. Теперь нетрудно взять его в плен. Вне своего жилья тарантул боязлив, как бы ошеломлен, едва способен бежать. Втолкнуть его в бумажную трубку— минутное дело.

Этот способ требует много терпения. Вот более быстрый прием. Я запасаюсь живыми шмелями и кладу одного из них в небольшую склянку с достаточно широким горлышком, чтобы накрыть отверстие норки, и опрокидываю его над норкой. Шмель сначала летает и жужжит в своей стеклянной тюрьме; потом, заметив норку, похожую на его собственную, не долго колеблясь, влетает туда. С ним случается беда: когда он спускается вниз, паук поднимается; встреча происходит в вертикальном ходе. Через несколько минут до слуха моего доходит предсмертная песня: это жужжание шмеля, протестующего против сделанного ему приема. Потом наступает внезапная тишина. Тогда я снимаю склянку и вытаскиваю из норки щипчиками с длинными концами шмеля, но мертвого, неподвижного, с повисшим хоботком. Только что совершилась какая-то ужасная драма. Паук, не желающий выпустить богатую добычу, вытащен вместе с нею. Опасаясь и не доверяя, он возвращается иногда в гнездо, но достаточно положить шмеля на пороге его жилья или даже на расстоянии нескольких дюймов, чтобы видеть, как он опять показывается и смело подходит взять свою добычу. Вот момент: надо закрыть жилище пальцем или камнем и ловить тарантула.

Вот, говорил я себе, страстный охотник, живущий исключительно своим промыслом. Он не заготовляет для своего потомства пищевых консервов, а сам питается пойманной добычей. Это не парализатор, мудро умеющий оставить своей жертве часть жизни для того, чтобы сохранить ее мясо свежим в течение целых недель. Это убийца, поедающий сейчас же свою дичь. Он не совершает методической операции, уничтожающей движения, не уничтожая жизни, но убивает сколько возможно быстрее, чтобы предохранить себя от опасной защиты убиваемого.

Сверх того, дичь его сильная и не всегда кроткая. Этому Немвроду, сидящему в засаде в своей башне, надо добычу, достойную его силы. В его западню должны время от времени попадаться: большие кузнечики с сильными челюстями (рис. 99), раздражительные осы, пчелы, шмели и другие носители ядовитого жала. Борьба здесь совершается почти равным оружием: ядовитым крючкам тарантула оса противопоставляет ядовитое жало. Какой из двух бандитов возьмет верх? Борьба идет грудь с грудью. У тарантула нет никаких второстепенных средств защиты: ни силка для связывания жертвы, ни капкана, чтобы поймать ее. Когда крестовик (Epeira) в своей большой вертикальной сети видит запутавшееся насекомое, то прибегает и охапками бросает на пленника паутинные сплетения, делающие невозможным всякое сопротивление. Опутанную жертву он осторожно укалывает ядовитыми крючками и потом удаляется ждать, пока успокоятся конвульсии убитой, и только тогда опять подходит к своей добыче. При таких условиях для паука нет никакой серьезной опасности. Промысел тарантула более рискованный. Владея только смелостью и крючками, он должен прыгнуть на опасную дичь и победить ее быстротой натиска, поразить, так сказать, своим талантом проворного убийцы. Именно поразить насмерть: шмели, которых я вытаскивал, отлично это демонстрируют. Лишь только прекращается резкое жужжание, которое я назвал предсмертной песней, как я поспешно опускаю щипчики и всегда вытаскиваю мертвого шмеля, с вытянутым хоботком и вялыми ножками. Лишь содрогания лапок доказывают, что это очень недавний труп. Смерть шмеля мгновенна.

Между тем тарантул и шмель почти равной силы: я выбираю моих шмелей между самыми большими: садового и земляного шмеля (рис. 100) (Bombus hortorum и В. terrestris). Орудия их стоят одно другого; ужаление одного так же страшно, как укол другого. Как же тарантул всегда побеждает, да еще после очень короткой битвы, из которой выходит нетронутым? Наверное, он употребляет какую-нибудь мудрую тактику. Как бы действен ни был его яд, я не могу думать, чтобы одно введение его в какое бы то ни было место в теле жертвы производило бы столь быструю смерть.

Гремучая змея, имеющая ужасную известность, и та не убивает так скоро. Ей нужны целые часы, а тарантулу—меньше секунды. Это должно зависеть от важности жизненного значения той точки, куда впускается яд.

Какая же это точка? В опыте со шмелями этого невозможно узнать. Они входят в норку, и убийство совершается не на моих глазах. А лупа не находит на теле никаких следов раны, так тонко оружие, сделавшее ее. Надо бы увидеть обоих противников во время сражения. Я много раз пробовал сажать в одну склянку тарантула и шмеля вместе, но оба они убегали друг от друга, обеспокоенные своим пленом. Я держал их таким образом в течение целых суток, и ни один не проявлял враждебности по отношению к другому. Более озабоченные тюрьмой, чем нападением, оба сидели равнодушные, и опыт всегда оставался безуспешным.

Опыты с пчелами и осами хотя и удавались, но убийство всегда совершалось ночью и ничего не объясняло. На другой день я находил насекомых, обращенных в мармелад челюстями тарантула. На сильную же дичь он не нападал в плену.

Широкое дно склянки дает возможность обоим узникам удаляться друг от друга и избегать при этом соперника. Уменьшим арену. Я опускаю тарантула и шмеля в такой узенький стаканчик, дно которого достаточно только для одного из них. Начинается живая схватка без серьезных последствий. Если шмель внизу, то он ложится на спину и ножками отталкивает паука, насколько может. Но я не вижу, чтобы он выпускал жало. А тарантул между тем, заняв всю окружность своими длинными ножками, приподнимается немного на скользкой поверхности, стараясь, насколько возможно, отдалиться от своего противника, и неподвижно ждет событий, но подвижный шмель скоро начинает его беспокоить. Если шмель находится сверху, то тарантул устраивает себе щит, сблизив над собой ножки, которыми и держит шмеля на известном расстоянии. Короче, и в тесном помещении не происходит смертельного единоборства. Тарантул очень боязлив вне своего жилья и упорно отказывается от сражения; а шмель, как он ни легкомыслен, не решится начать его первый.

Надо отправиться к норке тарантула и предоставить ему возможность драться в его укрепленном замке, когда он полон смелости. Только шмеля, который входит при этом в норку и скрывается от глаз, надо заменить другим противником, который не станет спускаться под землю. В данный момент в саду встречается на цветах в изобилии одно из сильнейших и крупнейших перепончатокрылых моей местности, липовая ксилокопа, в костюме из черного бархата, с прозрачными темно-синими крыльями. Ростом она больше шмеля и жалит жестоко, производя опухоль, которая долго болит. Вот противник, достойный тарантула, если только мне удастся заставить их вступить в битву. Нескольких ксилокоп я помещаю, по одной, в склянки небольшого объема, но с широким горлышком, которым можно накрыть вход в норку тарантула, как я это делал при опыте со шмелем.

Предлагаемая теперь добыча способна испугать, а потому я выбираю тарантулов самых сильных, смелых и раздраженных голодом. Соломинка с колоском опущена в норку. Если тарантул прибегает сейчас же, если он хорошего роста и смело выходит на поверхность земли, то он допускается к состязанию; в противном случае—нет. Склянка с ксилокопой опрокинута на дверь одного из избранных. Перепончатокрылое жужжит, охотник поднимается наверх из своей пещеры; он на пороге двери, смотрит и ждет. Я жду также. Проходит четверть часа, полчаса—ничего. Паук уходит опять к себе: по всей вероятности, он счел нападение слишком опасным. Я перехожу к другой, третьей, четвертой норке и везде—никакого результата: охотник не хочет выйти из своего убежища.

Наконец, судьба сжалилась над моим терпением, которое подвергалось большому испытанию, в особенности благодаря каникулярной жаре. Вот один паук выскакивает из своей дыры, без сомнения, воинственно настроенный, благодаря продолжительному голоданию. Драма, которая происходит в склянке, длится одно мгновение. Все кончено: сильная ксилокопа мертва. Куда поразил ее убийца? Это легко определить: тарантул еще не выпустил жертвы и его крючки всажены немного пониже затылка, туда, где должна быть шея. Действительно, убийца обладает тем знанием, которое я у него предполагал; он поразил своими ядовитыми крючками узлы головного мозга насекомого, т.е. самый существенный жизненный центр; он поразил единственную точку, поражение которой может повести за собой внезапную смерть. Я был восхищен его знанием и вознагражден за свою изжаренную на солнце кожу.

Один раз—не есть обычай. Случай ли то, что я сейчас видел, или обдуманный заранее удар? Я опять обращаюсь к другим тарантулам. Многие, даже слишком многие для моего терпения, упорно отказываются выскочить из своего убежища и напасть на ксилокопу. Могучая дичь внушает почтение их смелости. Не может ли голод, заставляющий волка выходить из леса, заставить тарантула выйти из его дыры? Действительно, два, по-видимому, самые голодные тарантула кидаются, наконец, на перепончатокрылое и на моих глазах повторяют сцену убийства. Добыча, укушенная в затылок, только в затылок, мгновенно умирает. Таким образом, плодом моих двух опытов, длившихся каждый с 8 ч утра до полудня, было 3 убийства, совершенных при вполне одинаковых условиях.

Я видел достаточно. Проворный убийца открыл мне секрет своего промысла. Мне оставалось дополнить опыты под открытым небом опытами в кабинете. Я собрал целый зверинец тарантулов, чтобы судить о силе их яда и действии его на различные части тела. Я взял 12 склянок и в каждую посадил по одному тарантулу, пойманному известным уже читателю способом. Тому, кто вскрикивает от испуга при виде одного паука, мой кабинет, населенный ужасными тарантулами, показался бы мало успокоительным убежищем.

Если тарантул не хочет или скорее не смеет нападать на противника, помещенного с ним в одну склянку, то он нисколько не колеблется укусить такого противника, которого ему подносят под самые крючки. Я схватываю паука щипчиками за грудь и подставляю к его рту животное, которое я хочу заставить его уколоть. Сейчас же, если только он не утомлен опытами, он открывает крючки и всаживает их в жертву. Прежде всего я сделал этот опыт над ксилокопой. Укушенная в затылок, она мгновенно умирает; укушенная в брюшко и положенная в широкую склянку, где она могла бы свободно двигаться, она ведет себя сначала так, как будто бы не испытала ничего серьезного: летает, бьется, жужжит. Но не проходит и получаса, как наступает смерть и насекомое лежит неподвижно на спине или на брюшке. Только ножки слегка двигаются, да брюшко пульсирует до следующего дня, что служит признаком, что жизнь еще не совершенно угасла. Потом все прекращается: ксилокопа обратилась в труп.

Значение этого опыта достойно внимания. Будучи укушено в область головного мозга, сильное перепончатокрылое гибнет тотчас же и тарантулу тогда нечего опасаться его отчаянного сопротивления; будучи укушено в другое место, например в брюшко, насекомое способно в течение около получаса действовать жалом, челюстями и лапками, и горе тарантулу, если тогда поразит его стилет насекомого. Я видел, как некоторые из тарантулов, ужаленные в рот в то время, когда кусали брюшко ксилокопы вблизи ее жала, погибали от укола в течение двадцати четырех часов.

Я проделал другой ряд опытов, над крупными прямокрылыми, каковы: зеленые кузнечики, длиной в палец, такие же серые кузнечики (Decticus), с толстой головой (рис. 101) и эфиппигеры. Тот же результат относительно укуса затылка: смерть— мгновенная. А будучи укушено в другую часть тела, именно в брюшко, насекомое долго еще жило. Я видел, как эфиппигера, укушенная в брюшко, держалась в течение пятнадцати часов, крепко прицепившись к гладкой вертикальной стене своей тюрьмы. Наконец упала, чтобы умереть. Там, где перепончатокрылое, тонкая натура, гибнет менее чем в полчаса, прямокрылое насекомое, грубое травоядное, держится целый день. Мы можем сделать следующий вывод: самые крупные насекомые, будучи укушены тарантулом в затылок, погибают сейчас же, а будучи укушены в другую часть тела, хотя тоже умирают, но через некоторый промежуток времени, продолжительность которого изменяется сообразно организации насекомого.

Теперь объясняются столь утомительные колебания тарантула при нападении на добычу, предлагаемую ему у входа в норку, добычу хотя роскошную, но и опасную. Большинство тарантулов отказывалось нападать на ксилокопу потому, что на подобную дичь нельзя нападать наудачу: здесь дело идет о жизни самого охотника, если бы он промахнулся. Надо кусать непременно затылок. Не убить противника моментально, значит, раздражить его и сделать еще более опасным. Паук отлично знает это. А потому, усевшись у порога своего жилья так, чтобы в случае нужды можно было бы поскорее удрать, он выжидает удобного момента; он ждет, чтобы громадное насекомое повернулось к нему головой, когда легче схватить его за затылок. Если представится это условие успеха, то он выскочит и убьет насекомое; если нет, то, утомившись шумными движениями дичи, он возвращается к себе. Вот почему мне пришлось выдержать два сеанса по 4 часа, для того, чтобы видеть только три убийства. Когда-то, после изучения насекомых, парализующих свою добычу, я сам пробовал производить паралич, впуская в грудь насекомых капельку аммиака. Я научился у насекомых делать это и парализовал златок и долгоносиков почти так же хорошо, как их парализует церцерис. Почему бы мне не попробовать подражать тарантулу, этому искусному убийце? Тонким стальным острием я впускаю очень маленькую капельку аммиака в нижнюю часть черепа ксилокопы или кузнечика. Насекомое гибнет после немногих конвульсивных движений. Мозговые узлы прекращают свои функции под влиянием едкой жидкости. Однако смерть не внезапна, конвульсии продолжаются некоторое время. Отчего это происходит? Оттого, что аммиак по смертоносной силе не может выдержать сравнения с ядом тарантула, очень опасным, как это сейчас увидим.

Я заставляю тарантула укусить ножку одного хорошо оперившегося воробья, готового покинуть гнездо; укушенное место скоро окружается красноватым кружочком, который потом делается лиловым. Почти тотчас же птица теряет подвижность этой ноги, которая волочится и пальцы на ней скрючиваются. Воробей прыгает на другой ноге и, по-видимому, мало занимается своей болезнью; у него хороший аппетит. Мои дочери кормят его мухами, хлебными крошками, абрикосовой мякотью. Он выздоровеет и окрепнет; бедная жертва научного любопытства будет возвращена на свободу—это наше общее желание. Двенадцать часов спустя надежда на выздоровление увеличивается: больной очень охотно принимает пищу, даже требует ее, когда медлят его кормить. Но ножка все волочится. Я думаю, что это временный паралич, который скоро пройдет. На следующий день воробей отказывается от пищи. Окружив себя стоицизмом и взъерошенными перышками, птичка, обратившись в какой-то шарик, то сидит неподвижно, то вздрагивает. Дочери мои, держа ее в руках, стараются согреть ее дыханием. Конвульсии становятся чаще. Скоро разеванье рта показывает, что все кончено. Птичка мертва. За ужином между нами чувствовалась холодность. Я читал во взглядах моих домашних немые упреки за мой опыт и чувствовал невысказанное обвинение в жестокости. Смерть жалкого воробышка опечалила всю семью. Я сам не мог избавиться от некоторых упреков совести; результат, купленный моим опытом, казался мне слишком дорого оплаченным. Те, кто, не сморгнув, вспарывают животы живым собакам, сделаны из иного теста, чем я.

И однако, я имел смелость повторить опыт, но на этот раз нам кротом, пойманным, когда он портил грядку латука. Можно было опасаться, что мой пленник даст повод к сомнениям, если его придется продержать несколько дней: он мог погибнуть не от раны, а от голода, если мне не удастся давать ему подходящую пищу достаточно обильно и достаточно часто. Таким образом, я мог бы приписать яду то, что было результатом голода. А потому мне нужно было сначала узнать, возможно ли мне будет содержать крота в плену. Животному дали широкое помещение, откуда оно не могло выйти, и стали кормить его различными насекомыми: жуками, кузнечиками, а в особенности цикадами, которых крот жевал с великолепным аппетитом. 24 часа такого испытания убедили меня в том, что крот чувствовал себя очень хорошо и терпеливо сносил плен.

Я дал тарантулу укусить его в конец рыльца. Когда крота опять посадили в клетку, то он ежеминутно царапал мордочку своими широкими лапками. По-видимому, укушенное место горело и чесалось. С этого времени он ел все меньше и меньше; на другой день, вечером, даже совсем отказался от пищи. 36 часов спустя после укуса, крот умер, ночью, и, конечно, не от голода, потому что в клетке было еще с полдюжины живых цикад и несколько жуков. Значит, укусы тарантула смертельны и для других животных, кроме насекомых: они смертельны для воробья и для крота. Насколько можно обобщить эту смертоносность? Я не знаю, так как мои опыты не простирались дальше. Но на основании того, что я видел, я думаю, что на укусы этим пауком человека не следует смотреть, как на неважный случай. Это все, что я могу сказать о медицинской стороне дела.

Философской энтомологии я имею сказать нечто иное; я могу указать ей на то, что глубокое знание этих убийц может соперничать со знанием парализаторов. Первые (я говорю во множественном числе, потому что тарантул должен разделять это уменье с другими пауками, в особенности с теми, которые охотятся без паутины), первые, говорю я, питающиеся живой добычей, убивают дичь свою сразу, укалывая ее в головной мозг; вторые, т.е. парализаторы, которым нужны свежие консервы для личинок, уничтожают лишь движения дичи, укалывая ее в другие узлы. Те и другие поражают нервную цепь, но выбирают точку сообразно с целью, какой хотят достигнуть. Если нужна смерть, и, для безопасности охотника, смерть внезапная, то укалывается затылок; а если нужна только парализация, то затылок бывает пощажен, следующие же за ним сегменты, то один, то три, то почти все, смотря по организации жертвы, получают удары стилета. Даже парализаторы, по крайней мере некоторые, знают, какое важное жизненное значение имеет головной узел. Мы видели, как щетинистая аммофила мнет мозг гусеницы, а лангедокский сфекс мозг своей эфиппигеры с целью вызвать проходящее оцепенение. Но они только сжимают его, да еще с осторожной сдержанностью; они остерегаются погружать жало в этот главный очаг жизни, и ни один не решается на это, потому что в результате получился бы труп, которого их личинки не стали бы есть. А паук именно сюда и только сюда всаживает свою пару крючков, гак как рана во всяком другом месте только раздражила бы жертву и возбудила бы ее сопротивление.